— Вот гнида, душа из него вон! — сказал Алтер.

— Так того же все одно в комнате-то не было, — сказал Хаче. — Верно, в номере сидит, дожидается.

— Как бы это его выманить? — сказал Ирма.

— Его первым делом найти надо, — сказал Хаче. — Глянь-ка в окно — не видать?

Ирмэ посмотрел. В первом окне, на подоконнике, горела лампа, но в комнате никого не было, только таракан сидел на стене.

— Ни души, — сказал Ирмэ.

Во втором окне было темно. В третьем — был свет, по занавеска была спущена, и ничего было не разглядеть. Ирмэ долго пялил глаза, щурился, моргал — и наконец различил на, спинке кровати белую юбку и черную шаль.

— Не то, — сказал он.

В четвертой комнате, подле двери, стоял голый человек, весь поросший густым курчавым волосом, офицер, видимо; на столе лежал револьвер в желтой кожаной кобуре. Человек этот был занят странным делом: медленно раскачивался, упершись руками в бока. Потом вдруг присел. Потом, сидя, вытянул вперед левую руку, потом — правую. Потом вдруг вскочил. Потом поднял левую ногу, потом — правую. Потом присел. Потом вскочил. Вскочил. Присел.

— Чего он? — сказал Ирмэ. — Рехнулся?

— Ясно, — сказал Хаче.

А в пятой комнате уж делалось совсем несуразное. В этой комнате — друг против друга — стояли два каких-то человека. Один — длинный, длинный, каланча: маленькая головка, огромные оттопыренные уши. Другой — короткого росту, весь круглый, будто дутый: живот круглый, голова круглая, щеки круглые, синие от частого бритья. А глаза навыкате, тоже круглые, как у щуки. Длинный, воздев к небу руки, похожие на грабли, выкрикивал что-то диким голосом. Маленький же, коротыш, тоже кричал и петухом наскакивал на длинного. Он бил его обеими руками по животу, по ногам, по спине.

Ребята, стоя у окна, покатывались.

— Должно, актерщики, — сказал Халс.

— И и-пьяные к тому, — сказал Алтер.

— Как он его лупит, а? — сказал Ирмэ. — Эта верста-то одним пальцем его прищелкнет, а гляди — молчит. Вот дурак-то.

Длинный не молчал. Он кричал тонким, завывающим голосом. Однако коротыш не унимался. И вдруг, вскочив на стул, развернулся и — хлобысь приятеля по уху! — гул пошел. Тот опустил руки, пригнулся и заплакал.

Ирмэ не выдержал — трах в окно!

— Да вдарь! Вдарь, говорят! — крикнул он. — Балда ты горькая!

Оба — и длинный и коротыш — шатаясь кинулись к окну.

— Кто? Кто тут?

Но за окном никого уже не было. Ребята бежали.

Глава четвертая

Ночная беседа

Ребята добежали до «яток», остановились и перевели дух. Фу ты!

— Ну, брат, — сердито сказал Хаче, — спасибо.

Ирмэ хотел что-то ответить, но не смог, — запыхался от бега и от смеха. Только рукой махнул.

— Ржет! — проворчал Хаче. — А как к Лейбе-то придешь? Ну что ему скажешь?

— Может, еще п-поглядим? — сказал Алтер.

— Нет уж. Дудки! — сказал Хале. — И так-то опоздали. Идем.

— Глянь, — сказал Ирмэ, — пожар.

На небе, далеко за местечком, в поле, стояло большое зарево. Оно медленно шло вверх, суживаясь и округляясь.

— Ну, что же, беги, вдарь в колокол, — сказал Хаче. — Чего стал?

Ирмэ и сам-то видел, что маху дал: всходила луна.

— Какой-то ты стал, Цыган, колючий — сказал он. — Вроде ежа. С чего бы?

— С картохи, — буркнул Хаче.

Они вышли на реку. Дом Герша стоял у самой воды. Высокий, темный, нежилой. Не дом — воронье гнездо.

— Ни д-души, — сказал Алтер.

— Понятное дело, — сказал Хаче. — Прождал битый час, и ушел. Чего ему тут зря торчать? Не в гости пришел.

— Ты, Цыган, не скули, — угрюмо сказал Ирмэ.

— А что?

— А то.

В это время чей-то тихий голос сказал из темноты:

— Вы, ребята?

— Дядя Лейбе! — обрадовался Ирмэ. И виновато добавил: — А ведь мы того-то человека не нашли.

— Еще бы, — сказал Лейбе. — Он теперь верст за сто, пожалуй, от Рядов чешет. Поди-ка, поищи.

— Уехал?

— Уехал, — сказал Лейбе. — Уж я и не знал, как вам сказать, чтоб зря к Красновскому не лезли. Заходил я к тебе, рыжий, да не застал.

— Меер говорил, что вы были.

— Узнал? — удивился Лейбе.

— Он по голосу всякого узнает, — сказал Ирмэ.

— Это кто с вами еще? — вдруг спросил Лейбе.

— Это я, А-Алтер.

— А-а-а, здорово. Как дела?

— П-помаленьку.

— Ну, и слава богу, — сказал Лейбе. — Вот что, ребята, у меня еще время есть. Посидим — потолкуем. А то я век вас не видел. Соскучился, прямо. Посидим?

— Посидим, — сказал Хаче. — Отчего не посидеть?

Сели. Ребята сели на помост, свесив ноги. Лейбе сел на верхней ступеньке лестницы. Внизу, за домом, плескалась река. Было тихо. Ряды спали. Луна еще стояла низко, ее не видно было за домами. Только небо побледнело.

— Хорошо тут у вас, — сказал Лейбе. — Тихо. Отвык я от этого.

— Вы где теперь, дядя Лейбе, живете-то? — спросил Ирмэ.

— Как те сказать? — Лейбе засмеялся. — В общем — против неба, на земле, не в деревне, не в селе. Понятно, рыжий? Ну, ребята, сыпьте, как вы тут?

— Чего там — сыпать? — сказал Хаче. — Живем — хлеб жуем. Плохо живем.

— Раз «хлеб жуем», — значит, не плохо, — сказал Лейбе. — Берче где? На войне?

— А то где? — сказал Хаче. — Воюет. Вшей кормит.

— Мой-то ослеп, — сказал Ирмэ. — Видали?

— Видал. Давно?

— Как из госпиталя выписали, месяца три. А ранили-то его давно, еще в прошлое лето.

— А Нохем умер?

— Помер, — сказал Хаче. — В тюрьме и помер. Скоропостижно.

— Неах где?

— Пропал Неах, — сказал Ирмэ — И писем матке не шлет, и домой не является. То ли его в живых-то уже нет.

— Ох, был парень! — сказал Лейбе. — Огонь!

— Мы вот и говорим, — сказал Хаче, — бедовый был парень.

— А что в Рядах? Как? — сказал Лейбе.

— Плохо, — сказал Хаче. — Мужчины-то на войне. Дома кто? Бабы, старики да калеки. А что в них проку? И все дорожает. Беда!

— Выходит, ребята, кругом шестнадцать? — сказал Лейбе.

— Выходит — табак дело, — сказал Хаче. — Как, по-вашему, Лейбе, скоро войне-то конец?

— Кабы по-моему, так скоро бы конец, — сказал Лейбе. — А так-то — не знаю. Вот погоди, начнут солдаты стрелять не в ту сторону — тогда и конец.

— Это как? — не понял Хаче.

— Так уж, — сказал Лейбе. — Тут, парень, разговор долгий. Сразу не скажешь.

— Надоело уж очень, — сказал Хаче.

— А там-то, на позиции, не надоело, думаешь? — сказал Лейбе. — Осточертело, брат, до того, что сказать нельзя.

— Так чего ж сидят?

— Ишь ты! — удивился Лейбе. — Скорый! Ну, сидят, оттого, что велят. Понял?

— Кто велит?

— Мама велит.

— Какая?

— Такая, — сказал Лейбе. — «Ваше благородие» называется.

— Офицеры, что ли? — сказал Хаче.

— Угу, и офицеры. — Лейбе помолчал. — Однако накладут же когда солдаты по шеям, — добавил он, погодя. — И им, и другим.

— Это кому же другим? — спросил Ирмэ.

— Богачам, брат. Буржуям. Слыхал такое слово?

— Богачи-то при чем? — сказал Ирмэ.

— Носы у них, понимаешь, некрасивые, — сказал Лейбе. — Хорошо если стукнуть, так, может, выправятся. Понял?

— Нет, — сказал Ирмэ. — Не понял.

Лейбе рассмеялся.

— Эх, ты, рыжий. — Он хлопнул Ирмэ по спине. — Ну где тебе понять? Почему да почему? Почему у быка рога, а у коня — нет, знаешь?

— Нет, не знаю.

— Видишь.

— Смеетесь, — сказал Ирмэ. — Вы правду — почему, а?

Лейбе достал из кармана портсигар, вынул папиросу, закурил.

— Видишь ли, Ирмэ, — проговорил он серьезно. — Я не смеюсь. Я верно говорю. Не поймешь ты. Люди постарше тебя и то не понимают. Сидят третий год в окопе, ругаются, кроют почем зря, а не понимают ни черта. Сейчас-то, на третьем-то году, которые раскачались: «Долой генералов! Бей их, золотопогонных». А дальше что? А дальше — ничего. А ведь дальше — самое-то и начинается.

— Что начинается? — сказал Ирмэ.

Лейбе сильно затянулся, плюнул на папиросу, притушил ее, кинул вниз. Помолчал. И вдруг заговорил совсем о другом.