Когда все успокоились, кто-то вспомнил про ужин и повара. Где он? Иван Гаврилович сидел на пне и яростно ругался, кроя на чем свет стоит войну и гитлеровцев.

— Что, дед, распалился! — спросил Карасев. — Каши жалко?

— Каша, каша! — огрызнулся Пинаев. — Кашу сварю новую. Сапоги мои, вот что!..

Громкий смех партизан окончательно вывел из себя и без того рассерженного повара.

— Да, сапоги, — чуть было не закричал он. — Унесли, проклятые. Чтоб им вместе со своим Гитлером сгореть на медленном огне!

Оказалось, что вместе с кашей гитлеровцы прихватили и знаменитые яловые сапоги Пинаева. Повар в суматохе забыл про них, когда удирал подальше от кухни, и теперь остался без парадной обуви.

Партизаны еще много дней посмеивались над Иваном Гавриловичем, и тот, наконец, не выдержал:

— Да пропади они пропадом, эти несчастные сапоги! Пусть ими Гитлер подавится. А я прохожу и в валенках.

Гурьянов пообещал при первой возможности достать Пинаеву такие же сапоги-скороходы, и это немного успокоило старика.

Правда, седьмого ноября, в день 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, Пинаев опять выглядел расстроенным. Он давно задумал явиться на праздничное собрание в новых сапогах (что такое собрание обязательно состоится, старик не сомневался), а пришлось пожаловать в валенках. Разве это не уважительная причина для расстройства и чертыхания!

…Ночь прошла спокойно. Утро выдалось ясное, морозное. В сухом воздухе сеялась снежная крупа. Каждый случайный звук в лесу отзывался звенящим эхом, и партизаны старались ходить осторожно, неслышно и разговаривали вполголоса.

Как горевали Курбатов и Гурьянов, что в отряде пока нет радиоприемника. Если бы услышать голос Москвы, лучшего подарка и не придумаешь. Но приемника не было. Пришлось ограничиться несколькими экземплярами «Правды», «Красной звезды» и листовками со статьями писателя Алексея Толстого — их подбросил политотдел 17-й дивизии через батальон капитана Накоидзе. Что ж, и это не так уж плохо, для доклада хватит, а чего нет в газетах и листовках, они, секретарь и комиссар, найдут в своих сердцах.

Сбор партизан был назначен в большой землянке на десять часов утра. К этому времени в лагерь успели вернуться бойцы, уходившие ночью на минирование дорог и в разведку. Теперь они брились и приводили себя в порядок. Уже в половине десятого землянка была набита до отказа, здесь утрамбовались все, за исключением стоявших на постах.

— Давай, — шепнул Гурьянов, подталкивая Курбатова.

Курбатов обменялся взглядом с Карасевым и поднялся с нар.

— Дорогие друзья, — сказал он, чувствуя, что волнуется и вот-вот потеряет нить своего выступления. В таких необычных условиях ему приходилось ораторствовать впервые. Найдутся ли у него слова, чтобы выразить чувству, которые сейчас переполняют его, партизан, всех советских людей!..

— Дорогие товарищи, — повторил он. — Самый лучший, самый светлый праздник нашего народа нам приходится встречать не в просторном клубе, не в уютных домах, а здесь, в лесу, в тылу немецко-фашистских оккупантов. Но вражеские орды, вторгшиеся на советскую землю, не могут отнять у нас радости отметить годовщину Октября. В эти минуты наши сердца бьются вместе с сердцами всех советских людей — на фронте и в тылу…

Курбатов говорил недолго — минут тридцать. Его слушали внимательно, сосредоточенно, как привыкли слушать докладчиков на торжественных собраниях, хотя ни праздничного убранства, ни торжественной обстановки сейчас не было и в помине. Даже простуженные партизаны и завзятые курильщики изо всех сил сдерживали кашель, чтобы не нарушить тишину. И только когда Курбатов стал зачитывать выдержки из статей Толстого, кто-то вздохнул, кто-то сдержанно кашлянул. А Курбатов негромко читал:

— «Мы даем битву в защиту нашей правды… Гитлер спустил с цепей всех двуногих чудовищ на тотальную войну против нас, чтобы уничтожить нас как нацию… За эти месяцы тяжелой борьбы, решающей нашу судьбу, мы все глубже познаем кровную связь с тобой и, все мучительнее любим тебя, Родина…»

— В самую душу заглянул, — вслух подумал Гурьянов.

— Верно!.. Крепко написал! — послышались голоса.

— И где только писатели слова берут, будто у них волшебный ларец есть и в ларце том полно слов, и все золотые, душевные…

Это проговорил Николай Лебедев. Глаза его горели, щеки раскраснелись; он расстегнул воротник гимнастерки — стало жарко — и привалился к плечу Величенкова. Тот тоже, казалось, забыл свои невзгоды и жил только тем, что услыхал сейчас от Курбатова. Впрочем и все остальные: и Карасев, и Гурьянов, и Устюжанинов, и Гусинский, и Карпиков, и Пинаев — возбужденные, взволнованные, готовы были слушать и слушать докладчика.

Праздничное собрание закончилось необычно. Боевые будни снова напомнили о себе. В тишине, когда Гурьянов зачитывал резолюцию — усилить удары по врагу, уничтожать оккупантов, сражаться до последнего дыхания, — в землянки вкатился знакомый гул авиационных моторов. Потом донеслись сильные взрывы: в лощине, неподалеку от штабной землянки, разорвались два снаряда и взметнули к небу большие комья промерзлой земли.

Партизаны выбежали из землянок.

— Наши бьют, — успокоил всех Карасев. — Из-за Нары.

— А вот это уже не наши. — Гурьянов закинул голову кверху и показал на голубеющий простор неба. — Глядите!

Над лесом шел воздушный бой. Два немецких «мессера», противно гудя, кружились возле двух советских бомбардировщиков, возвращавшихся из вражеского тыла по направлению к Серпухову. Один из бомбардировщиков внезапно задымил и стал снижаться.

— Подбили, сволочи! — зло крикнул Карпиков и поднял обе руки, сжатые в кулаки, будто хотел достать фашистских истребителей.

Очень быстро все самолеты — свои и чужие — скрылись из глаз. Чистое голубое небо недвижно висело над заснеженным лесом, в котором еще долго, не трогаясь с места, стояли партизаны и глядели вверх.

Через две-три минуты над лесом снова пролетели немецкие «мессеры» — в сторону Калуги. Прерывистый гул их моторов болью отдавался в сердце каждого партизана. По морщинистой щеке деда Пинаева сползла слеза. Все сделали вид, что ничего не заметили.

В этот день — такой праздничный и такой грустный! — несколько групп партизан уходили в разведку.

— В честь праздника! — напутствовал их Карасев.

— В честь праздника! — повторял Гурьянов, пожимая руки уходящим.

В знак ответного приветствия партизаны притрагивались к шапкам, ушанкам и отшучивались:

— Пусть Пинаев сготовит что-нибудь повкуснее. А мы не подкачаем…

Лес, еще недавно тихий, словно уснувший, снова сердито гудел. Он был наполнен громом и грохотом артиллерийской канонады. Снаряды рвались совсем неподалеку.

ЛЮБИТЕЛЬ КОМФОРТА

В первых числах ноября 1941 года в штабе 12-го армейского корпуса 4-й немецко-фашистской армии произошло удивительное событие. Неожиданно и таинственно пропал майор фон Бибер, опытный офицер и хороший службист. Правда, исчез он не из Тарутино, где расположился штаб корпуса, охраняемый усиленными стрелковыми и танковыми подразделениями, а из Угодского Завода.

В Угодский Завод Бибера командировал его непосредственный начальник полковник Кнеппель, поручив майору следить за передвижением корпусных частей и для инспектирования деятельности всех учреждений тыла. Генерал Шротт, командир корпуса, уже не раз высказывал беспокойство за безопасность своих тылов и даже на одном из оперативных документов наложил резолюцию:

Надеясь на расторопность и энергию майора фон Бибера, Кнеппель послал того приглядывать за всем, что происходит в Угодском Заводе и вокруг него, действовать самостоятельно, конечно в контакте с гестапо и комендатурой, и регулярно докладывать обстановку в Угодско-Заводском гарнизоне.