До замужества сестры я шла по ее следам, но никогда не достигала ее результатов. Нина занималась плаванием, я тоже. Но Нина приносила домой медали с соревнований, а я теряла в переодевалке сменку, опаздывала на тренировки и заболевала как раз накануне соревнований. Нина увлекалась литературой и писала статьи, стихи и рассказы, которые печатали в местных газетах, и участвовала в литературных конкурсах. Я же писала сочинения себе неизменно хуже, чем своим подругам. И ни разу не решилась дать почитать свои стихи сестре. Просто потому, что привыкла быть на шаг позади. И меня это устраивало, я привыкла к такому положению вещей. Поэтому вслед за сестрой поступила на филфак. И тут же все пошло по-другому. Но не потому, что я стала добиваться лучших результатов. Потому что Нина сошла с дистанции. На третьем курсе она вышла замуж, бросила университет, и стала самой счастливой женщиной на свете. А меня не устраивало просто счастье. Я так привыкла добиваться, достигать, прилагать усилия, делать по два захода, что уже не могла остановиться, и цель, взятая без особых усилий, не доставляла мне никакого удовольствия.
Из скрытого внутреннего чувства сопротивления сестре и ее удачливости, а точнее из привычки сопротивляться, я находилась постоянно в состоянии влюбленности в кого-то. И всех вокруг видела непременно влюбленными. Случилась такая ненормальность моей души потому, что Нина была лишена этого прекрасного переживания. И я наверстывала за двоих, втайне радуясь своему превосходству. До некоторых пор я не могла представить, что человек может жить, ходить, есть, спать, учиться, работать, видеть сны, даже писать стихи, и при этом не быть влюбленным. Макс, мои немногочисленные, но удивительно терпеливые и верные друзья, Нина, да и я сама вынуждены были смириться с тем, что я постоянно в кого-то влюблена. Настолько постоянно было это состояние влюбленности и непостоянны ее объекты, что даже Макс быстро перестал ревновать. Но в последнее время я как-то успокоилась. Остановилась. Одумалась. Устала. И стала томиться в ожидании чего-то на меня надвигающегося. Какого-то события или решения, или иного поворота судьбы, в которую я, в общем-то, не верю.
Пока я передавалась пустым размышлениям о своей мятущейся душе, в пол-уха слушая и не слыша Макса и вылепливая из хлебного мякиша жирного колобка, Нина успела преодолеть пространство и ворваться в квартиру. Обычно она вкрадывалась в помещение, душу, жизнь, располагалась там и наводила свои порядки. Как говорит мама, - «Таким и генералы подчиняются»… Но сегодня именно ворвалась – без деликатности, напора, уверенности. Как ветер, что отбушует и исчезнет. Проще говоря, Нина была взволнована, и естественно сразу взволновала и меня. Она с грохотом поставила табуретку по середине кухни, села на нее, скрестила на руки на груди и с каким-то радостным испугом произнесла: «Я нашла отца!».
Я смяла несчастного колобка, превратив его в пончик, посмотрела на Макса, который верно ждал моей реакции, хотела сказать что-то язвительное, но промолчала. И это молчание показалось мне еще более язвительным, чем несказанные слова.
Нина покачнулась на табуретке, тряхнула головой, и начала вкрадываться.
- Точнее его семью. Его нет уже. Дочку нашла, получается сестру нашу.
Я предательски заинтересовалась. Отец бросил нас, когда мне было года четыре. Как-то жестоко и как мне казалось непростительно. Нина его оправдывала как-то странно, она говорила, что он бросил не нас, а только маму. Потому что та сделала аборт. Не родила третьего. Не захотела. Или еще почему-то. Мне не интересно это, я честно его не прощала, о нем не спрашивала, не знала, вычеркнула, забыла, так же жестоко, как и он. А Нина не успокаивалась, искала, теребила маму, которая тоже пыталась вытравить все воспоминания о бывшем муже вместе со всеми его фотографиями, мучалась и мучила нас. И вот теперь нашла.
- Как нашла-то? – зачем-то спросила я, хоть и равнодушно.
- Ну, кто ищет… В интернете. По сетям полазила и нашла. – Нина
строго посмотрела на меня и приказала. - Ну, жду вопросов.
Мне хотелось задать только один вопрос, но Нина на него не смогла бы ответить. Я бы спросила отца – что он чувствует сейчас по отношению к нам. К его семье. Поэтому я упорно молчала, а это я умею. Умею молчать назло, из принципа, красноречиво, разрывая себя внутренним криком и напряжением. Макс называет это молчание – гордостью. Я – защитной реакцией.
- Ксения, тебе ведь интересно, я знаю. Хватит молчать, – не выдержала Нина.
И только тут до меня дошло. То есть сначала докатилось до души, там что-то напряглось, созрело и медленно потекло к мозгу. Я услышала слова, произнесенные пару минут назад: «Его нет уже».
- Он умер? – спросила я и сама себе показалась жестокой.
- Да.
- Как?
Нина всплеснула руками и почему-то показала на меня пальцем. Я ждала ответа.
- Она издевается… - Нина сообщила это Максу, а потом уже соизволила объяснить мне свою реплику, - Ты не видела отца кучу лет, ничего о нем не знала, и все, что теперь тебя интересует, это обстоятельства его смерти?
- Да, – честно призналась я. – Остальное мне надо было бы узнать от него, но теперь это невозможно.
Нина недовольно поморщилась. Она хотела принести сенсацию, вывалить ее на меня, огорошить, насладиться очередной победой. Она тоже привыкла к моей гонке за ее величеством. Но у нее в кармане был козырной туз. Она припрятала его на тот самый случай, что произошел, и теперь выволокла его на свет. Она поднялась, подошла к окну, поправила складку на любимой маминой занавеске и стоя к нам спиной проговорила: «Его дочка, Вика, младше тебя на год».
Я поняла, что значит оцепенеть. Только что рухнуло единственное оправдание того человека, которого в мыслях я все же называла отцом. Жестокое оправдание. Жестокое для мамы, хотя она его и придумала. Он ушел от нас не из-за ее аборта. И я, совершенно не подумав о том, что Нина могла себе уже что-то придумать новое в его оправдание, так и сказала: «Значит, он ушел от нас не из-за мамы. Он жил на две семьи. И, скорее всего, это мама сделала аборт из-за него, а не так, как она нам говорит».
Я уже все это проговорила, когда увидела, что Макс испуганно качает головой. Нина продолжала стоять спиной к нам, но она как-то стремительно ссутулилась. Потом медленно повернулась и тяжело, как будто отрывала от губ липкий скотч, произнесла: «Наверное, так».
- Нин, может и нет… Я так ляпнула… Как всегда…
Про такие минуты я говорю, что раздалась тишина. Потому что до этого, даже если и не говорили ничего, то как-то мысли шевелились, создавая иллюзию диалогов, реплик и реакций на них. А теперь именно тишина, и каждый готов был сбежать от нее.
- Я сегодня с ней встречаюсь, – наконец сказала Нина и снова села на табуретку посредине кухни. Она умела быть в центре внимания. Даже по тротуару всегда ходила посередине.
- Зачем?
- Сестра же. Да и фотки папины хочу взять.
- Зачем?
- Ксень, хватит тебе. Самой же интересно. Я знаю, пойдем, познакомимся. Она же не виновата, что так. Сама нас найти хотела. У нее муж, дочка. Так что ты теперь тетка. Пойдешь?
- Давно он умер?
- Десять лет.
Я снова замолчала. На самом деле пойти хотелось. Но как-то было обидно сдаваться.
- Сходи ты, познакомься, - вдруг подал голос Макс.
- Щас, все брошу… - огрызнулась я. И это значило, что сегодня мы не едем на дачу, а идем знакомиться с так называемой сестрой.
три.
Я не помню отца совершенно. Ни лица, ни голоса, ни запаха. Было время, когда мне казалось даже, что его не было никогда, а мама с Ниной его придумали. Просто чтобы было, кого забывать и мучиться. Я не донимала их расспросами, как-то очень рано и по-взрослому обидевшись на весь белый свет за такую неполноценность нашей семьи. Мама уничтожила его фотографии, оставшиеся вещи и подарки, сестра наложила табу на само слово «папа», а мне просто повезло больше всех, потому что не надо было ежедневно усиленно стирать его из памяти.