Жара все не спадала, и на четвертый день Чэндлер, словно почувствовав, как в ней нарастает отчаяние, сказал:

— Послушай, Фейс, довольно тебе жить затворницей. Давай сегодня вечером поедем кататься на лодке.

Она равнодушно согласилась. Но как только они очутились вдвоем, вдали от знойных улиц, настроение ее изменилось. Они высадились на песчаном пляже, окаймляющем остров Рузвельта, и совместными усилиями вытащили лодку на берег. Наслаждаясь тем, что спешить некуда, они медленно ели ужин, привезенный в корзинке, и пили пиво.

— Чудесно, — прошептала она. — По правде говоря, мне сейчас впервые за много недель еда кажется вкусной. Сыр, бутерброды с копченой колбасой, жареная картошка — какая прелесть!

Они полулежали на песке, прислонившись спиной к источенной дождями колоде, и любовались закатом. Сквозь знойное марево солнце казалось особенно ослепительным, а река превратилась в текучий багрянец.

— У меня сейчас такое чувство, точно я Бекки Тэчер, и мы с Томом Сойером удрали из дому, — сказала Фейс. Тяжесть, давившую на нее всего час назад, словно рукой сняло.

Чэндлер повернулся и поцеловал ее, — песчинки, прилипшие к его ладоням, оцарапали Фейс, когда он ее обнял, но ей это было даже приятно.

— Фейс, нужно ли говорить, как я тебя люблю?

Она медленно покачала головой.

Они еще с полчаса просидели так, прислонившись к колоде. Оба молчали.

Когда стали сгущаться сумерки, они отчалили, и Чэндлер направил лодку в сторону Уотергейта, к подножию памятника Линкольну. Люди уже стекались к каменному амфитеатру перед плавучей эстрадой, где выступал национальный симфонический оркестр. Над ступенями амфитеатра, в перспективе, виднелись три вашингтонских достопримечательности, уже залитые ярким электрическим светом: строгая колоннада памятника Линкольну; подальше — ослепительно желтый прямоугольник Монумента, воздвигнутого Вашингтону; и вдали, на вершине холма, символический купол Капитолия. Фейс смотрела на них сейчас, не думая о политических бурях, бушующих вокруг, — смотрела, как смотрит турист, и они казались ей величественными и прекрасными.

Дейн осторожно подвел лодку к каменному волнорезу, и она слегка покачивалась на воде, в стороне от сильного течения. Другие лодки и моторные катера приставали рядом, — на катерах горели красные и зеленые огни, отражавшиеся в темной воде. Отсюда не видно было музыкантов на плавучей эстраде, и только огни ее бросали розоватый отсвет на лица слушателей. Один из этих розоватых лучей упал на Дейна, и Фейс залюбовалась силой, прямотою и нежностью его лица.

Оркестр играл «Сказки Венского леса», лирический и задорный «Второй концерт» Прокофьева и «Пасторальную симфонию» Бетховена. При последних звуках «Пасторальной симфонии» Дейн взял весло и, отведя лодку подальше от берега, пустил по течению. Музыка звучала все тише, пока ее не заглушили первые порывы ночного ветра.

Оба молчали. Вот показались очертания пристани в зареве огней. Земля. «Вашингтонская земля», — подумала Фейс.

— Дейн, — шепотом взмолилась она, ибо с возвращением на землю к ней вернулся судорожный страх, — Дейн… увези меня из Вашингтона… сейчас… сегодня же!

Он покачал головой…

4

«Какая же я идиотка, — думала Фейс. — Как могла я надеяться!» В таких делах самое правильное ждать худшего и радоваться, если это худшее не свершилось. Дейн предупреждал ее, чтобы она не рассчитывала на благоприятный исход дела, но она была неисправима и все-таки надеялась.

Стоя вместе с Дейном перед внушительным правительственным зданием, она посмотрела вверх и громко прочла выгравированные на камне слова:

«Место, где вершится правосудие, священно».

Она тихонько взяла руку Дейна и крепко сжала.

— Послушай, Дейн, а они сами верят в это? — взволнованно спросила она.

— Конечно, верят, — ответил он. — Но искренность веры одно дело, а то, к чему эта вера ведет — совсем другое. Пример тому — американизм: все прославляют его, но каждый толкует по-разному. Правосудие — понятие абстрактное, и я всегда люблю уточнять: правосудие для кого и в чьих интересах. И когда под таким углом зрения посмотришь на правосудие, то оказывается, что оно зависит от времени, места, класса и социального кодекса. О, это страшно интересная штука! Но сейчас нас занимает правосудие на практике, а не в теории. Войдем?

Она нерешительно подняла на него глаза. Взгляд его, серьезный и суровый, сразу смягчился, и он улыбнулся Фейс такой теплой задушевной улыбкой, что она затрепетала от счастья.

— Войдем! — сказала она и тотчас поняла, что ей незачем искать в себе мужества, ибо достаточно присутствия Дейна.

В неярком солнечном свете здание отбрасывало огромную тень, а вход в него, рассчитанный, очевидно, на гигантов, казался черной дырой, ведущей в пещеру Циклопа, с двумя раскрытыми, безукоризненно отполированными стальными дверями. У Фейс было такое ощущение, словно, как только они войдут, двери автоматически захлопнутся за ними — навеки. Стремясь избавиться от этого наваждения, она при виде часового в форме изобразила на лице вымученную улыбку. Но тот не улыбнулся ей в ответ.

Пока они ждали лифта, Дейн спросил:

— Волнуешься?

Он мог бы говорить полчаса и не выразить того, что прозвучало сейчас в его тоне. Фейс улыбнулась — на этот раз без всякого принуждения.

— Я просто счастлива, — сказала она, — от того, что мы вместе.

В действительности же она дошла до такого состояния, что ни на минуту — ни днем ни ночью — не могла забыть о своем деле. Сколько она ни пыталась взять себя в руки, во сне все тревоги и страхи вырывались на волю, и она бежала, бежала от чудовищ, которые гнались за ней. И по сравнению с ужасом этих снов, сегодняшняя реальность даже радовала ее.

Признав тщетность дальнейших апелляций и пересмотров дела, Дейн воспользовался престижем своей фирмы и добился приема в самой высокой инстанции — у генерального прокурора. Он решил выяснить раз и навсегда, как далеко правительство намерено пойти в отношении Фейс. К делу примешивалось столько усложняющих обстоятельств, столько проводилось параллельных дознаний и столь многие организации оспаривали друг у друга право решать судьбу Фейс, что Дейну представлялось самым правильным повидать человека, который властен решать, будет ли Фейс подвергнута судебному преследованию или нет. «В личной беседе, — рассуждал Чэндлер, делясь своими мыслями с Фейс, — вероятно, легче будет распутать клубок клеветы и доказать правду». Если он сумеет хотя бы добраться до верхов, это уже будет чудом, думала Фейс, — слишком хорошо она знала, какие трудности возникают при получении подобных аудиенций. И когда Чэндлер все-таки добился приема, Фейс была поражена и обрадована, и возродившиеся надежды не казались ей больше необоснованными.

В комнатах, снабженных установками для охлаждения воздуха, царила прохлада, особенно приятная после уличной жары, — одного этого было достаточно, чтобы приободриться и повеселеть. Фейс с Дейном молча прошли по толстому ковру в приемную, и Дейн, почтительно обратившись к секретарю, назвал свое имя, имя своей спутницы и цель визита.

Молодая, хорошо одетая женщина с вкрадчивыми манерами взглянула на календарь.

— Да, — сказала она безразличным тоном, — у меня тут значатся ваши фамилии. Будьте любезны подождать минутку.

Она нажала кнопку и проговорила в микрофон селектора:

— Миссис Вэнс и мистер Чэндлер из «Стерлинг, Харди, Хатчинсон и Мак-Ки».

В ответ послышался женский голос, раздраженный, с металлическими нотками:

— Пригласите их присесть. Генеральный прокурор еще не пришел. Придется подождать. — И в селекторе раздался щелчок.

— Придется подождать, — механически повторила секретарша. — Присядьте, пожалуйста.

Дейн кивнул и, слегка нахмурившись, придвинул Фейс обитый кожею стул. Они закурили и принялись старательно изучать портреты, висевшие на стенах.