— Один вопрос, сенатор, — сказал Чэндлер. — Есть ли в этом досье упоминание о том, что в доме миссис Вэнс якобы стоит бюст Карла Маркса?

— Нет… тут об этом ничего не говорится. Упоминается о ее обыкновении покупать книги, о том, что она читает. Но о бюсте ни слова. А вот несколько необычное сообщение: «Испанское посольство запрашивало о деятельности данной особы». — Сенатор круто повернулся к Фейс. — Значит, вас, детка, знают и во франкистской Испании, и я, в ваших же интересах, советую вам туда не показываться!

Страх и смятение, владевшие ею, мгновенно растворились в горячей волне гнева. Как это унизительно, как непристойно — американские агенты и агенты Франко шпионят, вынюхивают, и каждый факт могут исказить или подтасовать! И сейчас не ее лично оскорбляла эта унизительная непристойность — ей было больно за свою родину. Она вспомнила, как любил эту страну отец, — и его любовь теперь предана!

— Мой отец, — звонко сказала Фейс, — мой отец когда-то состоял в испанском дипломатическом корпусе. Он ненавидел фашизм во всех его проявлениях. Он ненавидел его в Испании, и, наверное, такую же ненависть вызвали бы в нем проявления фашизма и здесь!

— М-м, — промычал сенатор и, снова водрузив очки на нос, стал листать страницы досье, пока не нашел то, что хотел. — Это разъяснит один вопрос, о котором я чуть не позабыл, а вопрос довольно важный, поскольку о нем говорится в досье. Вот что здесь написано: «Есть веские основания сомневаться в том, что данная особа является подданной Соединенных Штатов. Ведется дальнейшее расследование». — Он поднял глаза на Чэндлера и серьезным тоном спросил: — Как вы это оцениваете?

— Я уже принял это во внимание, — ответил Чэндлер. — Мы просматривали метрические записи.

В первый раз Фейс уловила в голосе Дейна уклончивые нотки. «Но почему он избегает этой темы? — с недоумением подумала она. — Непонятно, какие могут быть у него причины — разве только угроза новых и очень тревожных осложнений?» И она вдруг поняла, что не решится спросить его об этом. Она слепо верила Чэндлеру; он сам скажет ей, если найдет нужным. Но есть нечто такое, что она должна узнать немедленно, ценою любого душевного потрясения.

— Сенатор, — проговорила она, и голос ее сейчас был так же тверд, как и воля, — будьте добры, скажите, кто на меня донес?

Сенатор нахмурился, прикрыл глаза и задумчиво потер лоб.

— Шпики засекречены, — ответил он с оттенком злости. — Их имена не упоминаются в досье, а донесения подписаны только шифром. Я это знал, потому попросил, чтобы мне дали заодно именной список. — Он помолчал, открыл глаза и взглянул ей прямо в лицо. Его румяные щеки стали багроветь от разгоравшейся злобы. Он вздернул подбородок.

— Ну и вот, — продолжал он, — короче говоря, они отказали. На том основании, что они должны охранять своих осведомителей-патриотов. Отказали наотрез — даже мне!

10

Гнев еще пылал в ней, как тлеющие угли, раздуваемые мехами. Когда Эвелин и Мария шутливо пожелали ей «доброго утра» в четыре часа дня, она сердито бросила: «Отстаньте!» Она сорвала на них злость и тут же пожалела о своей резкости. Но досье казалось ей настолько несправедливым, что она была просто не в состоянии снести даже шутки.

Достав зеркальце и губную помаду, Фейс швырнула сумочку в ящик письменного стола. У нее было ощущение, будто она вся в грязи и пыли, вся истерзана. Однако в зеркале она увидела, что лицо у нее почти такое же, как всегда. Только губы сжаты плотнее да легкая вертикальная морщинка пролегла на гладком лбу между неправильно изогнутыми бровями.

Фейс вдруг заметила, что у Эвелин и Марии необычайно взволнованный вид. Она положила зеркальце.

— Что с вами? — спросила она.

Эвелин, передернув плечами, вполголоса сообщила:

— Он утром приехал из Нью-Йорка, и весь день нам от него так попадает, — только держись!

Речь шла, разумеется, о мистере Каннингеме. Придираться к служащим — как это на него непохоже, особенно после служебной поездки; он всегда возвращался освеженный и в отличном настроении. Он считал, что всех вашингтонских деятелей надо бы заставить время от времени ездить по стране, чтобы они поближе знакомились с простыми людьми и не забывали, что призваны служить народу. Но большинство слишком крепко держится за свои письменные столы и свои чины. А Дьювела Каннингема такие поездки всегда приводили в прекрасное расположение духа.

— Утром что-то случилось, но что — мы не знаем, — почти шепотом сказала Мария. — Его зачем-то вызывали наверх и, может, дали взбучку. Во всяком случае, он вернулся оттуда мрачнее тучи. Заставлял нас перепечатывать заново каждое письмо, везде находил ошибки, даже заорал на бедного старика Генри, чтоб тот убирался из его кабинета!

«Ну, как бы там ни было, — подумала Фейс, — а я должна его видеть. Откладывать больше нельзя — слишком много произошло за это время».

У Фейс накопилось немало работы, и она сделала вид, что поглощена ею. Но мысли ее были заняты другим, и вскоре Фейс обнаружила, что, перепечатывая сводку, она одну и ту же цифру повторила три раза. Цифры расплывались у нее в глазах, и она уже начала подумывать, не подать ли ей заявление об уходе, как советовал мистер Каннингем.

Фейс надеялась, что он вот-вот выйдет из кабинета и увидит ее за работой. Прошел почти час, а мистер Каннингем не показывался. «Должно быть, — подумала Фейс, — забаррикадировался за своим огромным столом в мрачном старомодном кабинете». Ее точило смутное беспокойство — не она ли является причиной его дурного настроения?

Небо за окном стало заволакиваться тучами — точь-в-точь как в тот день, когда она ждала мистера Каннингема, чтобы сказать ему о повестке. «Опять налетит буря, — думала Фейс, — не даст ни вздохнуть, ни выдохнуть. А кабинет мистера Каннингема станет еще мрачнее».

С тем, что он, после стольких лет совместной работы, стал ее избегать, было очень трудно примириться. И это, быть может, самое худшее. Он поколебал ее веру в присущую всем людям доброту; теперь она знала, что не будь Аба Стоуна и Дейна Чэндлера, она могла бы надолго впасть в горький цинизм. Может, ей это еще и предстоит. Нет, было бы нечестно презирать всех людей из-за духовной немощи нескольких человек. Даже несмотря на жестокие страдания, которые ей пришлось вытерпеть, попав в лапы комиссии конгресса, она не говорила и не считала в душе, что все конгрессмены либо злодеи, либо вконец запутавшиеся люди. На каждого Дайкена или Винсента там найдутся свои Кахиллы. «О, меня еще не сломили, — сказала себе Фейс. — Пока нет. Никоим образом!»

Досье казалось еще страшнее из-за своей нелепости. Прошло всего несколько часов, но за это время она стала разбираться во всем более здраво, хотя гнев ее нисколько не остыл. Гнев и смятенный страх — совсем разные вещи. Если б только перестать бояться, совсем перестать, — тогда она могла бы разумно использовать оставшиеся у нее силы.

Придавленная бременем этих мыслей, Фейс не сразу услышала зуммер. Потом отчетливо поняла: один длинный жужжащий звук и один короткий — это вызывает ее мистер Каннингем. Фейс вдруг взволновалась. Потом, сохраняя внешнее спокойствие, неторопливо пошла в кабинет. Закрывая за собой дверь, она чувствовала, что Эвелин и Мария уперлись взглядами ей в спину.

— Да, мистер Каннингем? — сказала Фейс.

Мистер Каннингем нервно раскуривал трубку. Фейс глядела ему в лицо, мертвенно-бледное, с резко обозначившимися линиями. Таким она видела его в их последнюю встречу; впрочем, быть может, виной тому был тускнеющий свет в старомодном кабинете. Почему-то сейчас короткая стрижка не молодила его, а наоборот, выдавала его возраст.

— Я вас вызвал, — произнес он довольно бессмысленную фразу.

Очевидно, он хочет оттянуть разговор.

— Как вы узнали, что я здесь? — спросила Фейс.

— Я подслушал ваши мысли, — ответил он с былой живостью. — Я… — Докончить он не смог. Круто повернувшись вместе с вращающимся креслом, он стал глядеть в окно. — Собирается гроза.