Наконец один из дикарей, в волосах которого уже пробивалась седина, хотя его мускулистое тело и твердая поступь свидетельствовали о том, что он еще способен успешно справляться с многотрудными обязанностями мужчины, вышел на свет из темного угла, куда, вероятно, забрался с намерением украдкой понаблюдать за чужеземцем, и начал речь. Говорил он на языке вейан-дотов или гуронов, и слова его были непонятны Хейуорду, хотя, судя по жестам, которыми они сопровождались, смысл их был скорее дружелюбным, чем враждебным. Хейуорд покачал головой и жестом дал понять, что не может ответить.

— Разве никто из моих братьев не говорит по-французски или по-английски? — задал он вопрос на французском языке, оглядывая окружающих в надежде увидеть утвердительный кивок.

Несколько голов повернулось к нему, словно пытаясь уловить смысл сказанного, но ответа на вопрос не последовало.

— Мне было бы грустно думать,— медленно продолжал Дункан, выбирая самые простые французские слова,— что ни один человек из вашего мудрого и храброго племени не понимает языка, на котором Великий Отец говорит со своими детьми. Его сердце преисполнилось бы печалью, если бы он узнал, что краснокожие воины так мало чтут его!

Последовала долгая тягостная пауза, во время которой никто из индейцев ни словом, ни жестом не показал, какое впечатление произвела эта тирада. Помня, что молчаливость почитается у дикарей добродетелью, Дункан с радостью воспользовался этим обычаем краснокожих, для того чтобы собраться с мыслями. Наконец тот же воин, который первым обратился к нему, сухо ответил на наречии канадских французов:

— Разве, обращаясь к своему народу, наш Великий Отец говорит на языке гуронов?

— Он не делает различия между своими детьми, какого бы цвета ни была у них кожа — красная, черная или белая, хотя больше всего он любит храбрых гуронов,— уклончиво ответил Дункан.

— А что он скажет, когда гонцы назовут ему число скальпов, которые пять ночей тому назад украшали головы ингизов?— не унимался подозрительный вождь.

— Ингизы — его враги; поэтому он, без сомнения, похвалит вас и скажет: «Мои гуроны — доблестные воины!» — с невольным содроганием отозвался Дункан.

— Наш канадский Отец так не думает. Он не вознаградил гуронов и отвернулся от них. Его заботят не они, а мертвые ингизы. Что это может значить?

— У такого великого вождя -мыслей больше, чем слов. Он беспокоится, как бы враги не пошли по его следам.

— Пирога мертвого воина не поплывет по Хорикэну,— угрюмо возразил индеец.— Уши нашего Отца открыты для делаваров, с которыми мы не дружим, и те наполняют их ложью.

-— Этого не может быть. Как видишь, он приказал мне, человеку, умеющему исцелять недуги, пойти к его детям, Красным гуронам с Великих озер, и узнать, нет ли меж ними больных.

Едва Дункан объяснил роль, которую он взял на себя, снова наступило продолжительное, глубокое молчание. Все глаза разом устремились на него, словно пытаясь решить, правда или ложь таится в его словах, и глаза эти светились таким умом и проницательностью, что предмет их внимания затрепетал при мысли о том, чем может кончиться его затея. Однако опасения его рассеял все тот же дикарь.

— Разве ученые люди из Канады раскрашивают лицо? — холодно продолжал гурон.— Мы слышали, что они похваляются своей белой кожей.

— Когда индейский вождь приходит к своим белым отцам, он снимает одежду из бизоньей шкуры и надевает предложенную ему рубашку,— твердо отпарировал Дункан.— Мои братья дали мне краски, и я раскрасил себе лицо.

По хижине пронесся негромкий одобрительный гул, доказывавший, что индейцы благосклонно приняли этот комплимент своему племени. Старейший из вождей сделал одобрительный жест, который был поддержан большинством его сотоварищей, вытянувших вперед руки с коротким удовлетворенным возгласом. Дункан перевел дух, считая, что самое трудное позади; а так как он уже придумал простой и правдоподобный рассказ в подтверждение своей выдумки, будто он лекарь, его надежды на успех сильно возросли.

После непродолжительного молчания, которое, видимо, понадобилось индейцам, чтобы обдумать подобающий ответ на речь гостя, поднялся еще один воин, всем своим видом показывая, что хочет говорить. Но едва он открыл рот, как из лесу донесся глухой, ужасающий вопль, и за ним тут же последовал другой, более высокий и пронзительный, который становился все более протяжным, пока не перешел наконец в нескончаемое жалобное завывание, вроде волчьего. Этот внезапный зловещий шум заставил Дункана вскочить с места: молодой человек забыл обо всем, кроме впечатления, произведенного на него страшным звуком. В то же мгновение гуроны толпой ринулись вон из хижины, и воздух огласился громкими криками, почти заглушившими жуткий вой, все еще по временам доносившийся до ушей Дункана из-под сводов густого леса. Не владея больше собой, молодой человек сорвался с места и через секунду очутился в гуще беспорядочной толпы, к которой уже присоединились все жители селения. Мужчины, женщины, дети, престарелые и немощные, здоровые и сильные — все высыпали из хижин. Одни орали во всю глотку, другие исступленно и радостно били в ладоши, выражая дикий восторг по поводу какого-то неожиданного события. Изумленный сперва этим столпотворением, Хейуорд вскоре уяснил себе его причину.

Было еще достаточно светло, и яркие просветы между верхушками деревьев позволяли различить несколько тропинок, уходивших с прогалины в чащу. По одной из них, медленно приближаясь к жилищам, гуськом двигались воины. Тот, что шел впереди, нес короткий шест, на котором, как оказалось впоследствии, висело несколько скальпов. Дикие звуки, так поразившие Дункана, были тем, что белые довольно метко окрестили «кличем смерти» — каждое повторение его возвещало племени о печальной участи, постигшей врага. Пока что познаний Хейуорда хватало на то, чтобы понимать смысл происходящего, и, сообразив, что переполох вызван лишь неожиданным возвращением победоносного отряда гуронов, он успокоился и даже мысленно поздравил себя со счастливым избавлением, поскольку индейцы сейчас начисто позабыли о нем.

В нескольких сотнях футов от хижин прибывшие воины остановились. Их жалобный, зловещий вопль, в равной мере воспроизводивший как стон умирающих, так и ликование победителей, наконец смолк. Один из воинов, выкрикнул какие-то слова, в которых не содержалось, по-видимому, ничего страшного, хотя понять их было сложнее, нежели прежние выразительные вопли. Трудно дать верное представление о том диком восторге, с каким были встречены новости, сообщенные таким путем. В мгновение ока все становище превратилось в арену самой неистовой сумятицы и смятения. Мужчины выхватили ножи и, размахивая ими над головой, выстроились в две шеренги, проход между которыми протянулся от хижин до места, где остановились пришедшие воины. Женщины хватали дубины, топоры, любое подвернувшееся под руку оружие и бежали к мужчинам, чтобы в свой черед принять участие в предстоящей жестокой игре. Даже дети не составляли исключения: мальчишки, еще не способные владеть оружием, выхватывали у отцов из-за пояса томагавки и проскальзывали между шеренгами, с увлечением подражая варварскому обычаю родителей.

На прогалине были разбросаны большие кучи хвороста, и теперь какая-то пожилая индианка предусмотрительно поторопилась поджечь их, чтобы осветить предстоящее зрелище. Вспыхнувшее пламя затмило слабый свет уходящего дня и, яснее обозначив контуры предметов, придало им зловещий вид. Сцена представляла собой как бы поразительную картину, рамой для которой служила чреда высоких сосен. На заднем плане виднелись фигуры вновь пришедших воинов. Чуть впереди стояли двое мужчин, видимо, избранные исполнителями главных ролей в предстоящем представлении. И хотя освещение было недостаточно сильным, чтобы черты их стали отчетливо видны, ни у кого не могло возникнуть сомнения, что оба эти человека находятся во власти совершенно разных чувств.

Один стоял прямо и твердо, готовый встретить свою судьбу, как герой; другой уронил голову на грудь, словно пораженный ужасом или охваченный стыдом. Благородное сердце Дункана разом прониклось глубоким состраданием к первому и восхищением перед ним, хотя он, разумеется, ничем не мог выразить свой великодушный порыв. Он лишь зорко следил за каждым движением незнакомца и, вглядываясь в изящные очертания его поразительно пропорциональной и гибкой фигуры, пытался убедить себя, что если телесная мощь в союзе с непоколебимой решительностью способны помочь человеку выйти из тяжких испытаний, то этот юный пленник может надеяться на победу в предстоящем ему отчаянном поединке. Незаметно для себя Хейуорд подошел ближе к темным шеренгам гуронов и, едва дыша от волнения, стал ждать, когда же начнется зрелище. Наконец прозвучал громкий вой, послуживший сигналом, и мертвая тишина сменилась взрывом воплей, затмивших своей силой все слышанное раньше. Второй пленник остался неподвижен, первый же, услыхав сигнал, сорвался с места с легкостью и быстротой оленя. Он не побежал между выстроившимися врагами, как те ожидали, а лишь вступил в проход и, прежде чем ему успели нанести первый удар, круто повернул, перепрыгнул через головы детей и очутился на внешней, менее опасной стороне зловещей шеренги. Эта хитрость была встречена проклятиями из сотни глоток, и возбужденная толпа, смешав ряды, в полном беспорядке рассеялась по прогалине.