— Гамут, Давид Гамут,— ответил учитель пения, машинально утерев рот и готовясь залить свои горести добрым глотком крепкого и сильно приправленного пряностями напитка.

— Прекрасное имя! — одобрил охотник, переводя дух после глотка, длительность которого свидетельствовала о том, сколь высоко ценит он свои винодельческие таланты.— Уверен, что оно досталось вам от честных дедов. Люблю звучные имена, хотя христианам в этом смысле далеко до индейцев. Самого скверного труса, какого я знавал, звали Лев, а жена его Ангелина оглушала вас руганью быстрее, чем олень, преследуемый охотником, успевает пробежать сажень. У индейца же имя — дело чести: он обычно таков, как называет себя. Разумеется, Чингачгук, что значит «Великий Змей»,— вовсе не змея, большая или маленькая; это имя подразумевает, что он знает все извилины и закоулки человеческой души, что он молчалив и наносит врагу удар, когда тот меньше всего этого ждет... Чем вы занимаетесь?

— Я недостойный учитель псалмопения.

— Не понимаю.

— Я обучаю пению молодых коннектикутских рекрутов.

— Вы могли бы заняться чем-нибудь получше. Эти щенки и без того слишком много смеются и распевают в лесу, когда им следует сидеть, затаив дыхание, как лисица в норе. Вы умеете обращаться с мушкетом или ружьем?

— Мне, слава всевышнему, никогда не приходилось иметь дело со столь смертоносным оружием!

— А может, вы умеете прокладывать путь по компасу, наносить на бумагу русло рек и расположение гор и лесов, чтобы люди, которые придут вслед за вами, могли разыскать их по названиям?

— Нет, с этим делом я тоже незнаком.

— Но у вас такие длинные ноги, что с ними любая дорога короткой покажется. Вы, наверно, вестовщик при генерале?

— Отнюдь! Я следую лишь своему высокому призванию и обучаю людей духовной музыке.

— Странное призвание!— неприметно усмехнувшись, бросил Соколиный Глаз.— Истратить жизнь на то, чтобы, как пересмешник, повторять высокие и низкие звуки, которые вырываются у человека из горла! Впрочем, друг, таков уж ваш талант, и никто не вправе порицать вас за него, как нельзя порицать за меткую стрельбу или другие более полезные дарования. Послушаем-ка лучше, что вы умеете, а потом по-дружески распрощаемся на ночь: молодым леди надо набраться сил для трудного и долгого пути, в который мы выступим на рассвете, пока еще не зашныряли вокруг макуасы.

— С превеликим удовольствием,— отозвался Гамут, вновь водрузил на нос очки в железной оправе и, вытащив свой любимый томик, незамедлительно протянул его Алисе.— Что может быть приличнее и успокоительней, чем вознести хвалу господу на склоне дня, полного безмерных опасностей!

Алиса улыбнулась, но, взглянув на Хейуорда, вспыхнула и заколебалась.

— Не стесняйтесь,— шепнул офицер.— Разве можно м такую минуту отвергать предложение достойного тезки царя-псалмопевца?

Ободренная его словами, Алиса сделала то, к чему се побуждало собственное благочестие и любовь к музыке. Она раскрыла книжечку и выбрала гимн, который соответствовал положению путников и в котором поэт, не задаваясь честолюбивой целью превзойти царя израильского, обнаружил скромное, но достойное похвал дарование. Кора тоже выразила желание подпевать сестре, после чего педантичный Давид, проделав уже знакомую нам процедуру с камертоном, задал тон, и полился тихий, торжественный напев.

Иногда голоса прелестных девушек, склоненных над книгой, звучали в полную силу; иногда понижались так, что глухой, словно аккомпанемент, шум воды почти перекрывал мелодию. Давид с его природным вкусом и безошибочным слухом руководил пением, соразмеряя силу звуков с масштабами небольшой пещеры, каждая расщелина и выбоина которой вторила трепетным модуляциями свежих голосов. Индейцы, вперив взоры в скалy, слушали с таким вниманием, словно сами превратись в каменные изваяния. Однако суровые черты разведчика, который, подперев голову рукой, сидел поначалу с видом холодным и равнодушным, стали постепенно смягчаться, и, по мере того как стих сменялся стихом, все отчетливей чувствовал, как слабеет его железная воля и воспоминания уносят его в далекое детство, когда в поселениях родной провинции он внимал подобным же гимнам, хотя исполняли их и не столь приятные голоса. Беспокойные глаза его увлажнились, и еще не кончилось пение, как из них, этого, казалось бы, давно пересохшего источника, закапали крупные жгучие слезы, стекая по щекам, которые чаще орошались потоками дождя, низвергающимися с неба, нежели соленой влагой, свидетельствующей о слабости человеческой. Певцы закончили пение одним из тех низких, замирающих аккордов, которые слух впивает с особенной жадностью, словно сознавая, что наслаждение вот-вот придет к концу... И вдруг снаружи раздался вопль, непохожий на крик человека или иного обитателя земли; си потряс воздух и проник не только во все уголки пещеры, но и в самые сокровенные сердечные глубины каждого, кто его слышал. Вслед за ним наступила тишина, такая полная, словно воды и те, оцепенев от ужаса, остановили свой бег.

— Что это? — прошептала Алиса, стряхнув наконец с себя парализовавший ее страх.

— Что это? — громко повторил Хейуорд.

Ни Соколиный Глаз, ни индейцы не ответили. Они прислушивались, ожидая, очевидно, повторения вопля, повергшего даже их в молчаливое изумление. Наконец они быстро и встревоженно заговорили меж собой по-делаварски, после чего Ункас осторожно выскользнул из пещеры через ее дальний скрытый выход. Когда он исчез, разведчик вновь перешел на английский:

— Мы не можем сказать, ни что это было, ни что это значит, хотя двое из нас странствуют по лесам уже лет тридцать с лишним. Я считал, что мое ухо знает любой звук, испускаемый индейцем или зверем, но Этот вопль доказывает, что я был просто самонадеянным и тщеславным хвастуном.

— Разве это был не боевой клич, которым воины пугают врага? — полюбопытствовала Кора, поправляя вуаль со спокойствием, явственно отличавшим ее от младшей сестры.

— Нет, нет, в этом зловещем, потрясающем вопле было что-то неестественное. Кто хоть раз слышал боевой клич индейцев, тот его уже ни с чем не спутает. Ну, Ункас,— перешел он на язык делаваров, обращаясь к возвратившемуся молодому вождю,— что ты видел? Не проникает ли свет от костра наружу?

Последовал краткий, но, видимо, исчерпывающий ответ на том же языке.

— Снаружи ничего не видно,— продолжал Соколиный Глаз, недовольно покачивая головой.— Тайна нашего убежища все еще не раскрыта. Ступайте в соседнюю пещеру и ложитесь спать — вам нужен отдых; мы должны быть на ногах задолго до восхода, чтобы добраться до форта Эдуард, пока минги наслаждаются утренним сном.

Кора беспрекословно повиновалась, подав пример мужества более робкой Алисе. Однако, выходя из пещеры, она все-таки шепотом попросила Дункана проводить их. Ункас откинул перед сестрами одеяло, и, обернувшись, чтобы поблагодарить его за внимание, они увидели, что разведчик вновь сидит у догорающего костра, подперев голову руками и, вероятно, усиленно раздумывая о природе необъяснимого крика, прервавшего их пение.

Хейуорд прихватил с собой горящую ветку, которая слабо озарила узкое пространство их нового жилища. Укрепив этот факел в расщелине скалы, офицер подошел к сестрам, впервые оставшимся с ним наедине с тех самых пор, как они покинули дружественные стены форта Эдуард.

— Не оставляйте нас, Дункан,— взмолилась Алиса.— Нам не заснуть в таком месте, особенно сейчас, когда у нас в ушах еще звучит этот ужасный вопль.

— Сначала проверим, достаточно ли надежна ваша крепость,— ответил он,— а уж после поговорим обо всем остальном.

Хейуорд проследовал в дальний угол пещеры, к выходу, также завешанному одеялом, и, отогнув этот тяжелый занавес, вдохнул живительную свежесть, которой веяло с водопадов. Один рукав реки тек по узкому и глубокому ущелью, проточенному в мягком камне, и вода, струившаяся прямо под ногами молодого человека, представляла собой, на его взгляд, отличную защиту от опасности с этой стороны. Несколькими саженями выше река, низвергаясь со скал, билась, скользила и бешено рвалась вперед.