Как вы ни держались бы стойко,

Отвергнув заведомый вздор,

Есть суд, именуемый «тройкой»,

Его предрешен приговор.

Не ждите, родимые, писем

И встречи не ждите со мной,

От совести суд независим,

За каменной спрятан стеной.

Он судит меня, незаконный,

Избрав роковую статью.

Безгрешный я, но обреченный,

Пред ним одиноко стою.

Запуганная и святая,

Прощай, дорогая страна.

Прощай, моя мама седая,

Прощай, молодая жена.

Родные вершины, прощайте.

Я вижу вас в сумраке дня.

Вы судей моих не прощайте

И не забывайте меня.

Залп грянул.

                 Откликнулось эхо.

И падают капли дождя,

И взрывы гортанного смеха

Слышны в кабинете вождя.

То явь иль сон:

                      попал я в мир загробный,

Вокруг окаменевшая печаль.

Сюда за мной, хоть ловчий он способный,

Чугуннолицый явится едва ль.

Здесь мой отец и два погибших брата

И сонм друзей седых и молодых.

Восхода чаша легче, чем заката,

Извечно мертвых больше, чем живых.

И, бороду, как встарь, окрасив хною,

Шамиль, земной не изменив судьбе,

Отмеченный и славой и хулою,

Лихих наибов требует к себе.

Вершины гор ему дороже злата.

Еще он верен сабле и ружью.

Еще он слышит глас Хаджи-Мурата:

— Позволь измену искупить в бою.

В загробный мир не надо торопиться.

И виноват лишь дьявольский закон,

Что раньше срока Тициан Табидзе

Из Грузии сюда препровожден.

Как в Соловках, губителен тут климат,

И я молву, подобную мечу,

О том, что страха мертвые не имут,

Сомнению подвергнуть не хочу.

Но стало страшно мертвецам несметным,

И я подумал, что спасенья нет,

Когда старик,

                   считавшийся бессмертным,

В парадной форме прибыл на тот свет.

В стране объявлен траур был трехдневный,

И тысячи,

               не ведая всего,

Вдруг ужаснулись с горестью душевной:

«А как же дальше? Как же без него?»

Как будто бы судьбой самою к стенке

Поставленные,

                     сделались бледны.

И стало им мерещиться, что стрелки

Остановились на часах страны.

Так повелось от сотворенья мира:

Когда несется весть во все концы,

Что армия лишилась командира,

Теряются отдельные бойцы.

И слезы льют в смятении печальном,

И словно слепнут, стойким не в пример,

А по уставу в штабе генеральном

Берет команду высший офицер.

Скончался вождь! Кто поведет державу?

За тридцать лет привыкли,

                                        видит бог,

К его портретам, имени и нраву,

Похожему на вырванный клинок.

К грузинскому акценту и к тому, что,

Как притчи, славясь четкостью строки,

Написанные лишь собственноручно,

Его доклады были коротки.

Привыкли и к тому, что гениален

Он, окруженный тайною в Кремле.

И к подписи незыблемой «И. Сталин»,

Казавшейся насечкой на скале.

Он знал, что слово верховодит битвой,

И в «Кратком курсе» обрела права

Считаться философскою молитвой

Четвертая ученая глава.

Нес тяжкий груз он, как его предтечи.

Но не по силам роль порой была,

И не уравновешивались плечи,

Как будто бы весы добра и зла.

В нем часто гнева созревали грозди,

И всякий раз под мягкий скрип сапог

Вновь намертво вколачивал он гвозди,

Так, что никто их вытащить не мог.

А узел завязал,

                       что и поныне

Руками не развяжешь, как ни рви,

Да и зубами тоже, по причине

Того, что он завязан на крови.

Приход весны всегда первоначален,

Но и весной не избежать утрат.

Дохнуло мартом, а товарищ Сталин

Лежит в гробу, багровом, как закат.

И в тюрьмах, и в бараках закопченных,

Во глубине таежного кольца,

У многих коммунистов заключенных

От этой вести дрогнули сердца.

Слепая вера — что святая вера,

И было думать им невмоготу,

Что Сталина партийная карьера

Под ними кровью подвела черту.

И словно все нашептывал им кто-то,

Что исподволь легли в основу зла

Ежова и Вышинского работа,

Меркулова и Берия дела.

А Сталин чист, и недруги закона

Сошлись,

              его вкруг пальца обводя.

(Была сестрою ты попа Гапона,

Слепая вера в доброго вождя!)

Усы седые. Звезды на погонах,

И темно-желт окаменелый лик.

Зачем пришел тревожить погребенных,

Не к ночи будь помянутый старик?!

Еще в стране газеты причитают,

Еще тебя оплакивают в них,

Но подожди,

                   иное прочитают

Живые о деяниях твоих!

Не ты ль, как в инквизицию монахи,

Посеял страх, правдивость загубя!

Тебе одно, бывало, скажут в страхе,

А думают другое про себя.

Прославленный наукою обмана,

Еще живешь ты, злая голова,

В надежде отставного капитана,

Что вновь он закатает рукава.

Еще ты жив, и верный твой наследник,

К рифмованным прибегнув словесам,

Всех поучает, словно проповедник,

Хоть уж давно полупокойник сам.

Он мне грозит:

                      «Его хоронишь рано,

Еще воскреснет вождь из-под пера.

Ты Грозного бы вспомнил Иоанна,

Хмельницкого Богдана и Петра!»

Хоть время, потрудившись в чистом поле,

Посеянное вытоптало в срок,

Чуть где не углядишь — и поневоле

Опасный пробивается росток.

Еще в пылу прижизненной гордыни,

Между живыми вкрадчив и двулик,

Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,

Не к ночи будь помянутый старик.