В тот поздний вечер над городом стояла полная луна. Со стороны реки на меня пахнуло запахом ила и грязи. Мимо прошла толпа норвежских моряков. Они пили «из горла» и орали песни. У здания ливерпульского пресс-клуба было оживленно: беспрерывно подъезжали и отъезжали автомобили, люди сновали взад-вперед. Эти мальчики из прессы любили и умели развлекаться.

Направляясь назад, к главному входу, я вдруг заметил одинокую фигуру в костюме Пьеро, прислонившуюся к колонне. Это был Стюарт.

«Стюарт! — сказал я. — Почему ты здесь, а не веселишься со всеми?» «Да так, решил выйти ненадолго», — ответил он. «Что-нибудь случилось?»

В лунном свете я видел его худое, печальное лицо. Даже костюм Пьеро как-то печально висел на нем.

«Знаешь что, Алан? Эти декорации — мы положили на них столько сил и трудов, а эта толпа разнесла их на куски, как будто они ничего не значат. Не могу понять людей.»

Я положил руку ему на плечо. «О чем ты говоришь, Стюарт? Ты же знаешь, что так было задумано.» «Да, знаю. Проклятые звериные инстинкты. Жажда разрушать. Там, в зале, я вдруг почувствовал, что ненавижу людей. Я испытал страх перед толпой. Они были похожи на огромного, отвратительного зверя, который грызет, рвет, пожирает.»

Бедный Стюарт. Такой чувствительный, такой уязвимый. Ему оставалось жить совсем недолго.

«Мы тут ничего не можем сделать, Стюарт. Вообще-то не все люди так плохи. Просто иногда они теряют над собой контроль. Во всех нас есть эта темная черточка. Хорошие люди контролируют свои темные инстинкты. Так функционирует наше общество. Надо верить, надо верить, что хороших людей больше, Стюарт. Иначе можно свихнуться. Пошли. Не бери в голову.» Я знаю: сейчас эти слова звучат, как куча банальной чепухи, но в тот момент они были в самый раз.

Стюарт заметно просветлел. «Наверное, ты прав, Алан. Я думаю, мне надо лучше узнать настоящих людей (real people)». В этот период своей жизни он часто повторял эту фразу. «Чего ты хочешь от жизни, Стюарт?» «Я хочу писать картины, которые показали бы миру его собственное лицо, его душу. Чтобы люди увидели себя такими, какими они есть на самом деле — счастливыми и печальными, злыми и благородными, скупыми и щедрыми. И обреченными. Обреченными изначально.»

Я видел, как слезы струятся по его лицу. Я взял его под локоть и сказал: «Перестань, Стю. Пойдем. Нельзя так переживать. Надо крепиться. Нельзя быть таким чувствительным.» Но другим он быть не мог. Он был художником по натуре и переживал вместе с людьми и за них.

Мы вернулись в зал, и я потерял его из виду. Объявили конкурс красоты. Девицы, одна другой лучше, чинно выстроились на сцене. А потом все пошло насмарку. В зале было много студентов Ливерпульского университета, а когда они объединяются в толпу, то становятся дикими, похлеще зверей в зоопарке. Они как-то протащили в зал дюжину мешков с мукой, и вскоре эти мешки стали летать по залу. Студенты стояли наверху, на галерее, и оттуда скидывали их вниз, на головы веселящихся людей. Началась паника. Люди кидались из стороны в сторону, пытаясь уклониться от этих мучных бомб. Весь пол был на дюйм покрыт мукой. В разгаре всей этой чертовщины я услышал мощные звуки органа. Пьяный студент играл рок-н-ролл на драгоценном инструменте «Зала св. Георгия». Орган был гордостью всего города, на нем играли все выдающиеся органисты мира. Я послал вышибалу стащить пьянчугу оттуда, и тут увидел еще одну подвыпившую личность, которая, схватив огнетушитель, направила его на толпу вниз. Послышались визги: первые шмотья белой пены накрыли людей. Я бросился наверх, выхватил огнетушитель из рук этого типа и побежал в ближайший туалет. Направив сопло в унитаз, я наблюдал, как он медленно покрывается горой белой пены. Очень сюрреалистично.

Я выскочил из туалета и посмотрел вниз: там все и вся было в муке. Некоторые были, кажется, довольны бомбардировкой, другие — нет. Среди первых были Битлы со своими подружками: четверо Пьеро и гавайские девушки. Они резвились, как дети.

В полночь, по нашему плану, на публику с потолка должны были опуститься разноцветные воздушные шары. Пока что они были надежно закреплены под потолком с помощью сеток от футбольных ворот. По моему сигналу специальный человек должен был в полночь обрезать веревки по двум углам сеток, и шарики должны были мягко, плавно и нежно опуститься на головы танцующих.

Я посмотрел на часы: стрелка приближалась к двенадцати. «Ну, давай!» — крикнул я своему человеку. Тот достал огромный нож и стал мощными взмахами перерезать веревки. Стоявший рядом со мной Брюс Форсайт сказал: «Молодец, Алан. Это будет очень эффектное зрелище.» «Надеюсь, что так, Брюс.»

Веревки были перерезаны, и шары, к моему облегчению, грациозно поплыли вниз к возбужденной толпе. «Ну, слава богу, — подумал я. — Хоть это скрасил сумасшедший вечер.» «Отлично, Алан! Превосходно!» — говорил Брюс. «Господа, поглядите сюда!» — добавил он, поворачиваясь к своим высокопоставленным друзьям. «Восхитительно!» — отвечали те.

И в этот момент я заметил, что мой человек идет по галерее к другому концу зала, с тем же страшным ножом в руке. Я сразу понял, что задумал этот тип: он хотел срезать остальные веревки, чтобы огромные сетки обрушились вниз. Кого-нибудь могло поранить, меня бы посадили, обложили бы таким штрафом, какой я не в состоянии уплатить. Катастрофа! «Стой! — завопил я. — Эй ты, там, с ножом! Не делай этого, так тебя расперетак!» Но эта скотина помахала мне рукой, деловито влезла на балюстраду и спокойно перерезала одну веревку. Я опоздал. Пока я туда добежал, он успел перерезать все веревки, и сетки со свистом рухнули вниз. Десятки танцующих оказались в сетях; они барахтались в них, как гладиаторы в фильмах про римские игрища. Крики, визги, паника. Студенты, конечно, не могли упустить своего шанса: они схватили сетки и стали подкидывать людей. Человек, который устроил всю эту катавасию, между тем исчез. Я вернулся в бар, где сидели именитые гости.

Брюс Форсайт стоял там со своей всем знакомой отвисшей челюстью, которая, казалось, отвисла еще больше. Он не верил своим глазам. «Алан, дорогой, я ничего подобного не видел в своей жизни. Все это крайне удивительно. Если ты срочно не предпримешь чего-нибудь, могут быть жертвы.»

А что я мог предпринять? Маленький человек (во мне росту-то всего пять футов) против этих здоровых студентов. А все швейцары — люди пожилые. И все же я сколотил из них карательных отряд и послал в бой. Отряд из седовласых ветеранов.

Мои старички ринулись в атаку. Поначалу казалось, что им удастся восстановить порядок. Но вот один студент — наверно вожак — крикнул: «Ну-ка, ребята, кидай старичков в сети! Подбросим-ка их до небес.» И вот они хватают моих старичков (в униформах, при орденах) и кидают в футбольные сети. Затем, скандируя «раз-два-три», подкидывают их, с орденами, фуражками, голубой саржей, седыми усами — со всеми делами — под потолок. Потом вываливают бедных стариков на пол. Это чудо, что никто их них не пострадал. Но это еще не все. Не расходитесь, друзья, самое интересное впереди. Кто-то, какая-то сволочь, пошла в подвальное помещение и открыла все водопроводные краны. Нам пришлось срочно эвакуировать людей. Всем было весело. Об этом до сих пор вспоминают в Ливерпуле.

Члены Ливерпульского Совета в ужасе вскинули брови и замахали руками: «Что? Рок-н-ролл на нашем великом органе? Мешки с мукой? Старики-швейцары, подбрасываемые до потолка? Бомбардировка из огнетушителей? Нет и нет! Никаких художественных балов! Никогда!»

Но для меня этот вечер памятен совсем другим. Когда я думаю о нем, я вспоминаю одинокую фигуру Стюарта, изливающего мне свою душу. Я вспоминаю его слова о желании общаться с «настоящими людьми». Милые сердцу добрые старые времена. Они ушли, ушли безвозвратно.

Глава третья

В ожидании рождения новой эры

Положение Джона и Стюарта в Художественном колледже было ненадежным. С ними вечно случались всякие неприятности. Правда, ничего такого серьезного — они не были злодеями, но их стипендии постоянно находились под угрозой из-за непокорного нрава и буйных выходок. Про их хиппический образ жизни писали воскресные газеты. Ходили даже слухи, будто усилители, которыми они пользуются, краденые. Но это было, конечно, неправдой. Уж кем-кем, а ворами они не были.