Правда, злые языки утверждали: якобы факт, легший в основу трактата, легко объясним – окно было снаружи прикрыто ставнем, и философ, подняв штору, не учел по рассеянности этого обстоятельства: простую деревянную, выкрашенную в черное ставню он принял за внешний мир и поспешно сделал свои выводы. Бывает.
Другой мудрец, наблюдая кружение часовых стрелок своего карманного хронометра, глубокомысленно подметил, что они хоть и движутся непрестанно, но никуда из кармана не уходят. Остальное в его системе было простой аналогией.
Но это – отдельные случаи. Вообще же, как уже упоминалось, неты, возникнув в бытии вследствие какого-то непостижимого просмотра или ошибки, естественно, должны бояться и боятся истины, так как истина есть нечто, по самой своей сути их, нетов, отменяющее. И хотя в своих книгах они льстят этому слову, но на самом деле нетам невыгодно искать истину, и они спасаются в тайне. Их религия, например, – это довольно сложный лабиринт тайн или таинств, как они их именуют, в которых они что-то таят сами от себя, искусно упражняясь в удивительном умении не знать, порою достигая в нем поразительного мастерства. Священные книги нетов сообщают, что мир сделан из ничего. Это правда: при изучении их мира везде и через все явственно проступает тот странный материал, из которого он создан – ничто. То там, то тут отысканы мною при просмотре их книг проруби в истину, постепенно затянувшиеся у нетов словами и софизмами. Например, в их Книге Бытия сказано, что прародители нетов вкусили от древа познания, но от древа жизни не вкушали.
Здесь я должен ознакомить вас, достопочтенные ести, с чуждым нам специально нетовским понятием – смерть. Хотя нетам и удается подчас с чрезвычайной натуральностью притворяться существующими, но, рано ли, поздно ли, неизменно происходит раскрытие обмана, и это-то у них и называется «смерть». Нет, о котором сегодня еще говорили невероятное: «Нет есть», – внезапно слабеет, обездвиживается, бросает игру в жизнь и перестает быть: истина вступает в свои права. Правда, неразоблаченные пока неты, собравшись вокруг так называемой могилы уличенного смертью нета, поют что-то о «вечной памяти», говорят над ямой о бессмертии души и т.д., но и говорящие, и слушающие этому не верят: «вечная память» бывает у них обыкновенно в несколько оборотов стрелки по циферблату; иные, впрочем, особенно честолюбивые, цепляются за «бессмертное имя», но из-за нескольких букв, которые называются у них именем, и спорить нет надобности.
Так или иначе, но смерти неты не любят: она тревожит их совесть, портит им их игру в кажимости и мучает дурными предчувствиями. Удивительному искусству казаться, будучи ничем, уметь быть всем, я особенно изумлялся в специфически нетовом учреждении, театре. Мы, ести, неизменно пребываем в своей самости; неты же с поразительным проворством рядятся в чужую жизнь; там, в их театрах на ненастоящей, из досок сколоченной земле, при свете лампочек, подменивших свет солнца, среди ненастоящих, нарисованных вещей, неты живут придуманными жизнями, плача над несуществующими горями, смеясь измышленным радостям. Присутствуя при этом, я не мог не согласиться с их лучшими художественными критиками, заявлявшими, что для них, нетов, театр – это «школа жизни».
IV
Вот фрагмент из мифологии нетов.
Вначале был Хаос. Хаос выплеснул из себя Океан. Океан взял в супруги Судьбу. И родилось от Судьбы и Океана три сына: Εν [66], Και [67], Πα‘ν [68]. Старший, Πα‘ν, непомерного роста, властолюбивый и сильный, был нравом в мать, в Судьбу; средний, Εν, любил одиночество и прихотями и угрюмостью схож был с дедом Хаосом; а младший, Και, был никакой: подражал братьям – и общительному Πα‘ν‘y, и замкнутому Εν‘y. Братья ревновали его друг к другу, и каждый из них любил и учил его по-своему.
Πα‘ν, когда Και был еще совсем маленьким, часто, изловив в огромные пальцы свою жемчужину, а то и до смерти перепуганную, трепещущую в пальцах водяную каплю, показывал Και‘ю его собственное изображение внутри жемчужины и капли. Και смеялся.
Когда Και чуть подрос, старший брат научил его играть в прятки. Огромный Πα‘ν умел ловко прятаться: и в текучую волну, и меж створок крохотной раковины, и меж лепестков качающихся на стеблях цветов, и даже по крохотным, еле зримым зыбинкам. Και искал его, расплескивая ручонками волны, перебирая пухлыми пальцами лепестки у цветочных чашечек, разжимая створки раковинам. И какова была радость дитяти, когда вдруг меж крохотных лепестков или искристых зыбинок ему удавалось отыскать брата.
– Нашел! – кричал он, и огромный Πα‘ν, распрямляясь до самого неба, подымался из зыбинки во весь свой гигантский рост, грохоча громоподобным смехом.
Но Εν глядел молча на игры гиганта с малюткой. Улучив час, когда Και оставался один, он уводил его к себе, под нависшие камни пещеры, и там учил его одиночеству и гордости: приблизив тонкие и цепкие пальцы к своему внезапно расширяющемуся зрачку, он осторожно вынимал из глаза мир, со всеми его звездами и лазурями, морями и землями. Хитро улыбаясь, показывал он эту новую пеструю игрушку изумленному ребенку. Заслышав тяжкий шаг Пan+‘а или плещущую поступь отца, Εν быстро, придерживая пальцами левой руки свой растянутый зрачок, вкладывал мир назад в глаз, скромно опускал ресницы и уходил бесшумным шагом в свою одинокую пещеру. Ребенок так пристрастился к этой игре, что, издали завидев брата, уже тянулся ручонками к его глазам.
Однажды Πα‘ν услыхал плач маленького баловня. Бросившись на голос, он увидел малютку, тщетно пробовавшего вытянуть из своего правого зрачка что-то огромное, пестрое и многовидное, отливающее сиянием всех солнц: это «что-то» застряло в зрачке дитяти и, не повинуясь слабым его ручонкам, не шло ни взад, ни вперед. Πα‘ν бросился к брату и, быстро втолкнув огромное и многовидное, жалящее лучами всех солнц, внутрь Και‘ева глаза, гневно ударил его по дрожащим пальцам, крича: «Не смей этого делать, слышишь! Никогда». Και, перепуганный насмерть, молчал.
Когда Океан одряхлел и покрылся пенными сединами, то стал он тяготиться своей безбрежностью. Судьба сказала ему: «Отчего бы тебе, Океан, не приобрести берегов? За добрую цену».
Старик было не хотел, но Судьба повторяла: «Так нужно, так нужно», пока Океан не призвал сыновей и не сказал им: «Εν, Και, Πα‘ν, мне тяжко от моей безбрежности. Я дал вам жизнь, дам и смерть, если не выполните свято воли моей: идите в мою безбрежность и достаньте мне – не скупясь ни на жизнь, ни на цены – берега». Тогда маленький Και взял за руки братьев, и они пошли в безбрежность за берегами: Πα‘ν, Και, Εν. Шли и шли. Однажды, застигнутые ночными снами, они легли отдохнуть. Πα‘ν‘а и Εν‘a посетил один и тот же сон: явилось им Ничто, безглазое и безвидное, и сказало глухим могильным голосом: «Я Ничто, не являюсь в явях, но лишь в снах. Есть у меня берега, но я голодно и отдам их лишь тем, кто скажет: „Да, не буду“. Меньше двоицы не беру».
Ночь отошла. Εν рассказал сон Πα‘ν‘у, Πα‘ν – Εν‘y, и молвили братья друг другу: «Уж что отец наш Океан влил себе в мысль, тому не выплеснуться. Вернемся втроем без берегов – убьет троих; лучше умереть двоим. Жалко нам расставаться с сладостной жизнью; того жалче – с милым братцем Και‘ем, но если так хочет мать-Судьба, – то да, не будем». И, сказав это, снова уснули, но сон их был беспросыпен. Долго маленький Και теребил и толкал слабыми руками неподвижные тела спящих братьев; оглянулся, ища помощи вокруг, и видит: лежат перед ним новенькие, ненадеванные берега: где покруче, где поуступистей, а где и покато. Стал Και звать: «Εν! Πα‘ν!» Сев на кручах и уступах берегов, передразнивало его Эхо: «Εν… Πα‘ν…» Και заплакал. Поплакав, взвалил берега на плечи и, царапая кожу о выступы утесов и изломы круч, понес, сгибаясь под тяжестью, дорогую покупку отцу. Старый Океан обрадовался берегам; влился в них, ласково плескаясь; успокоился и заснул. A Και остался на попечении матери-Судьбы.