Работа на складе, которую должны были исполнять Швейк, Горжин и пискун, была не сложна: к складам подходил поезд, содержимое его складывали в отдельные пакгаузы, после чего вагоны нагружали вновь уже определённым количеством того или другого материала и поезд уходил на фронт.

Таким образом, все, что привозилось на эти склады, предназначалось к уничтожению, и уже в первый день партия, грузившая сахар, не сочла за грех прорезать мешок и набить карманы сахаром. То же самое делала и партия, грузившая консервы, складывавшая бельё и т. п. Вечером в бараках начался настоящий торг, а те, кто был поотважнее, направились с наворованными рубашками в еврейский квартал.

Аппетит разыгрывался. У евреев в погребах кроме скверного вина и ужасной водки было спрятано и пиво, крепкое, чёрное, хорошее пиво, Бог знает как сваренное. За рубашку давали бутылку такого пива. Поэтому те, кто хотел прожить хотя бы один день богато, должен был воровать рубашки и кальсоны целыми дюжинами. Вообще воровали взапуски.

Патриотические речи генерала Чередникова способствовали этому, как пламя пожару. Подозрительный капитан Бойков завёл просмотры у дверей склада, при которых старый фельдфебель ощупывал каждого, и если он находил что-либо, то бил украденным по носу. Одно время казалось, что этот способ проверки честности освежит пленных и предупредит катастрофу.

Но нашлось несколько предприимчивых ребят, которые приходили на работу совершенно голыми, только в одной шинели, а в полдень возвращались одетыми; после обеда они опять шли на работу в одних шинелях и к вечеру возвращались в новой паре белья и в мундире. Этот способ подвергся усовершенствованию, и многие, особенно люди небольшого роста, надевали в складах на себя по две, по три смены белья и по два мундира и благополучно проходили мимо ощупывающего их фельдфебеля.

Эпидемия этого воровства захватила также и Швейка, который ходил на работу одетым налегке, чтобы в складах надеть на себя три-четыре пары белья, которое он впоследствии менял на пиво. Посещать публичные дома, как это делали многие, Швейк воздерживался.

Старая пословица говорит: «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Голова витебского кувшина сломалась через несколько дней. Капитан Бойков заметил, что на складе не хватает гораздо больше, чем он сам украл, и, сейчас же заподозрив в этом пленных, он принял более строгие меры к их обыску. Так, однажды партию, складывавшую продукты, он пропустил не осматривая, а партию, складывавшую обмундировку, приказал ввести в коридор. Затем лаконически отдал распоряжение русским солдатам:

– Дайте сюда три лавки!

Принесли лавки. Капитан, улыбаясь, сказал фельдфебелю:

– У тебя в канцелярии есть трости, принеси-ка их сюда.

Фельдфебель побежал и воротился со связкой свежих прутьев. Капитан развязал связку, положил на лавку по пруту и затем, не переставая улыбаться, повернулся к недоумевающим пленным.

– Ну-ка, голубчики, раздевайтесь. Порядочный солдат носит только один мундир и одну смену белья. Этого вполне достаточно, чтобы вшам было удобно его жрать. А тот, у кого на себе больше одной смены белья, тот, значит, её украл, и за это ему влетит пятьдесят горячих, чтобы лучше помнились приказы начальства.

Люди раздевались неохотно, стягивая с себя рубашку за рубашкой; и только одному-двоим удалось стянуть с себя сразу три рубашки. Но капитан Бойков смотрел за всеми зорко; затем с большим удовольствием он скомандовал:

– А ну-ка, теперь снимай сапоги, штаны вниз, снимайте кальсоны. – И, идя от одного к другому, он ощупывал, сколько на ком было надето нижнего белья.

– Да ты снимай, холодно не будет! – понукал он.

Через некоторое время тридцать Адамов тряслись от холода и страха. Капитан шепнул что-то фельдфебелю, тот выбежал и привёл с собою восемь здоровых солдат, которые принесли ещё одну лавку.

– По два человека на одну лавку! Ну, скорее, дети, нужно спешить к обеду!

– скомандовал капитан вновь.

– Ну, идём, ребятушки, идём, – говорили русские солдаты пленным, перегибая их через лавку по одному на каждый конец.

Затем им привязали под доскою руки к ногам, и капитан, раздав солдатам трости, скомандовал:

– Хорошенько бить! Тот, кто будет плохо бить, потом получит сам. Раз, два, три!

Трости засвистели в воздухе, защёлкали по задним частям пленных, и капитан, розовый и восторженный, командовал дальше:

– Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ещё раз! Хватит!

– Ну что, голубчики, будете в другой раз воровать?

– Не будем, ваше высокоблагородие! – раздалось несколько голосов.

– А, так стали лучше? А ну-ка, ещё немножко, чтобы помнили подольше! – улыбаясь, сказал капитан.

Он снова отсчитал десять ударов, после чего приказал одеваться. Затем к лавкам была проведена вторая партия, в которой каждому тоже закатили по два десятка, с соответствующими наставлениями капитана. Когда они уже были одеты, капитан обратился к ним со следующей речью:

– Расскажите вашим товарищам о том, как я наказываю. Покажите им ваши иссечённые задницы; расстреливать вас я не буду, верёвок для вас жалко, но если я ещё кого-нибудь поймаю, то буду уже пороть не так. Я каждого превращу в котлету! Говорите об этом или не говорите – ваша воля. На работу сегодня можете не ходить, посидите лучше в снегу!

И как раз в этот день у Швейка было несчастье: в этот день он работал с одной партией по погрузке кожи. При этом ему удалось отрезать от одной кожи себе на подмётки, но его заметил фельдфебель и задержал; в результате Швейк попал на обед к русским солдатам, заговорился с ними и в барак не попал. После обеда, в то время как его партия работала на складах по разгрузке мундиров, Швейк работал до самого вечера с фельдфебелем один, помогая ему перекладывать ящики с бельём, и, таким образом, ни с кем из знакомых пленных он не разговаривал и ничего не знал о порке. Едва фельдфебель выбежал в уборную, как Швейк надел на себя три рубашки, а в голенища засунул по паре портянок. Затем он старательно продолжал работать дальше, с нетерпением ожидая звонка, который должен был возвестить ему об окончании работы. Звонок зазвонил, и партия работавших выбежала во двор и начала строиться. У входа стоял капитан Бойков и, когда они проходили мимо него, показывая рукой, говорил:

– В коридор, раздевайтесь!

Шинели и мундиры были моментально сняты.

– А ну-ка, выверните рубашки! У каждого только одна? А кальсоны тоже одни?

На всех оказалось по одной смене. Капитан с удовольствием проговорил:

– Ага, подействовало! Ну, можете идти. И довольный собой, он пошёл было сказать что-то фельдфебелю, запиравшему склад, но в этот момент к нему в объятия влетел запоздавший Швейк.

– Ты где был? Ты куда? – спросил капитан, кладя ему руку на плечо, и сразу прощупал на его плече несколько рубашек.

– Работал, ваше благородие, – сказал спокойно Швейк.

Капитан заскрипел зубами:

– А почему ты не пошёл с остальными, и почему ты такой толстый? А? Ах ты морда австрийская!

– Я такой в папашу, – ответил Швейк, стоя во фронт. – Наша семья вся такая толстая. Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, что если бы я ел одну только картошку или колбасу, то был бы ещё толще. Это у нас уж так в семье Швейков завелось, такая натура. Мой дедушка был такой толстый, что на него должны были надеть три обруча, чтобы он не лопнул. А о моей бабушке рассказывали, что когда она влезла в одно озеро, так сразу три человека утонули – так высоко поднялась вода. А один мой дядюшка…

– Замолчи! – заорал на него капитан. – Перестань, голубчик, я сам открою причину твоей полноты! Я собственными руками сдеру с тебя сало!

Капитан шипел от злобы, толкая Швейка перед собою в свою канцелярию. Там он заорал на писаря, писавшего любовное письмо: «Вон!» – так яростно, что тот чуть не вышиб дверь. Капитан не закрыл за ним и, подбоченившись, закричал:

– Скорей раздевайся! Скорей, пока я не вышел из себя!