Когда муж согласился, она его расцеловала. На другой день горничная принесла Швейку для чистки костюм баронессы для верховой езды; высокие лаковые сапоги и белые рейтузы из оленьей кожи. Швейк старательно все вычистил щёткой, сапоги натёр белым воском, превратив их в чёрную зеркальную поверхность, но на рейтузах он обнаружил пятна, которые ни за что не поддавались чистке. Надежды на магнезию не оправдались, бензин не помог, мел не скрыл этих пятен. Баронесса послала рейтузы, как плохо вычищенные, обратно.

Швейк попробовал вывести пятна мылом, намочив рейтузы в холодной воде. Но как только они высохли, пятна выступили вновь.

– Я выварю их с мылом, – сказал Швейк, погружая рейтузы в бак с горячей водой. На дворе он разжёг костёр, а бак с рейтузами поставил на камни посередине, бросив в него несколько кусков мыла.

Ещё раз намылив и заметив, что пятна исчезли, он с удовлетворением положил их снова в горячую воду и выждав, чтобы она закипела, отнёс затем бак в свою комнату. В это время Швейка позвала кухарка и послала, по поручению баронессы, за билетами в кино. После его возвращения кухарка дала ему работу в кухне, заняв его до самого обеда, когда вернулся барон Клаген.

– Так, моя дорогая, если ты хочешь, поедем сегодня, – сказал после обеда полковник.

В ответ на это баронесса радостно захлопала в ладоши.

– Да, поедем, поедем! Лилли осёдлана? – И она позвонила горничной.

– Принеси мне от слуги рейтузы.

– Сегодня они ещё мокрые, – развязно сказал Швейк девушке. – Я их выстирал. Сегодня мадам должна надеть другие. Оленья кожа так-то скоро не высыхает.

Баронесса гневно топнула, когда ей передали слова Швейка.

– Я хочу именно эти, только эти! Пусть он мне их отдаст, хотя бы и невычищенные.

Швейк побежал за рейтузами и погрузил руку в бак. Но вместо кожаных брюк в руках его оказалось похожее на студень вещество, которое скользило между пальцами.

– Они разварились! – воскликнул Швейк вне себя, показывая на бак.

И горничная, не понимая, что случилось, повторила приказ своей повелительницы:

– Вы должны принести их такими, какие они есть, других она не хочет.

Баронесса едва не упала в обморок, когда горничная Зинаида открыла двери настежь и за нею вошёл в столовую бравый солдат Швейк, неся в обеих руках бак, который он поставил на стол, и сказал:

– Так что они у меня превратились в студень. Никогда в жизни со мной не случалось, чтобы у меня из брюк получился суп. Если бы положить в воду луку и кореньев, получилось бы вполне съедобное блюдо.

– Прочь, прочь! Вон, вон! – вскричала баронесса, показывая на дверь, как в то памятное воскресенье.

Швейк, забирая с собой бак, спокойно сказал:

– Прочь из этих брюк получился студень, я не знаю. Я думаю, что тут были замешаны высшие силы.

Через десять минут горничная передала ему в то время, когда он тщательно рассматривал и растягивал остатки брюк, вынимая из них пряжки и пуговицы, что мадам упала в обморок, когда полковник, выслушав её жалобу на Швейка, расхохотался; что сейчас она заперлась в спальне и бегает, как львица, прикладывая к голове холодные компрессы.

– Если она ещё раз упадёт в обморок, скажи полковнику, чтобы он намочил полотенце и этим полотенцем хорошенько отхлестал её по морде, – сказал Швейк.

Через два часа Зинаида сообщила, что баронесса уже вышла из спальни и теперь складывает свои вещи. Она предъявила мужу ультиматум: или уйдёт она, или этот австриец; что она с человеком, который задумал её убить, жить под одной кровлей не будет.

В сумерки Швейк услышал в коридоре тяжёлые шаги полковника. Он вышел ему навстречу и спросил:

– Что прикажете, господин полковник?

– Ничего не приказываю, Иосиф, – задумчиво сказал полковник. Затем энергично добавил: – Мадам тебя не выносит. Ты ей насолил. Теперь нужно тебе, Иосиф, идти обратно в лагерь. Вот тебе письмо в канцелярию, направляйся туда. Возьми свои вещи и сейчас же оставь эту комнату.

Барон втиснул в руку Швейка две десятирублевки, подождал, пока он надел ранец на спину, и затем сказал ему:

– Ты солдат. Я надеюсь, что ты зря языком трепать не будешь, а если тебе что-нибудь потребуется, ты знаешь мою канцелярию.

– Господин полковник, – с трудом выдавил из горла Швейк, – я никогда не забуду вашей доброты! Ведь вы первый офицер в России, похожий на обер-лейтенанта Лукаша!

Швейк в последний раз осмотрел свою каморку и скорее прошептал, чем проговорил:

– Как только, господин полковник, я приеду в Прагу, я пошлю вам открытку.

Когда в начале восьмого часа супруги Клаген ехали в открытых санях в кинематограф, из чайной вышел австрийский пленный, неся на спине ранец, и, путаясь ногами перед лошадью, пел:

Это бравый солдат Швейк плёлся в лагерь, сделав в пути небольшую остановку.

За короткое время, пока Швейк служил у Клагена, положение в лагере в корне изменилось. Когда он влез на нары, кое-кто из знавших его на его вопрос, как они поживают, отвечали:

– Чтобы черт побрал эту жизнь, дружище! И действительно, жить стало гораздо хуже; начальник лагеря навещал бараки почти каждый день, но не для того, чтобы выслушивать просьбы пленных и заботиться об улучшении их жизни, а для того, чтобы стегать плетью каждого, кто попадался ему по дороге. Он бил людей за непорядок в умывальной, за грязь в уборных, за скверный воздух в бараках.

Он уже не говорил с ними по-немецки, а только по-русски, и тех, кто не понимал, он тоже бил. Этой участи не избегали ни немцы, ни венгры. Когда Швейк через два дня увидал, как в чешском бараке он с плетью гоняется за пленными и как пленные по-обезьяньи, стараясь избежать ударов, прыгают по нарам, то он сказал:

– Вот так цирк! Ребята прыгают, чисто обезьяны! Вот если бы ему попался сейчас под руку пискун, что бы он с ним сделал!

Получился приказ высылать пленных на работы по очистке города, по подвозке дров и для копания могил на кладбищах. Каждый день из барака выходили пятьдесят человек, и к вечеру они возвращались голодные, измученные, обмёрзшие, с отмороженными ушами и носами и с почерневшими пальцами на ногах.

На работы не выгонялся только тот, у кого не было сапог. При предприимчивости русских солдат и выгоде базарной торговли получалось так, что когда утром солдаты начинали сгонять пленных на работу, то многие пленные, снимая валенки или ботинки, подавали их солдату и говорили:

– Земляк, давай целковый!

Солдат брал обувь, платил деньги, а пленный забирался вновь на нары, крича русскому фельдфебелю, отсчитывающему рабочих:

– Ты же видишь, что я босой и не могу выйти на работу!

И так как те, у кого были сапоги или валенки, спали обутыми, боясь, чтобы кто-либо не украл обувь, то уже с вечера русские солдаты подходили к ним, будили их и говорили:

– Эй, голубчик, утром на работу! Как твоя фамилия? У тебя пимы хорошие!

Таким образом, наличие обуви неожиданно стало служить поводом для отправки пленного на работу, поэтому многие предпочитали немедленно, ночью же, отправить её на базар, в связи с чем цены на обувь упали так, что высокие сапоги легко можно было проесть за неделю. Сахар перестали выдавать, хлеба убавили, к обеду давали только рыбу. Старикашка, согревавший воду для чая, был так развращён, что тому, кто не давал ему копеечку, он не давал кипятку. В конце концов многие оказались вынужденными посылать с себя бельё на базар, и некоторые продавали свои запасные мундиры. Лагерь быстро превращался в сборище оборванцев и босяков. Вечером, когда они все стояли между нарами на поверке, Швейк сказал:

– Тут как на балу бродяг! Кто хочет получить первую премию?

Фельдфебель, бравый Пётр Осипович, днём водил в бараки мужиков из деревень и ремесленников из города, подыскивавших себе рабочих. Увидев пленных, они почёсывали затылки и говорили: