К пленным она относилась с большим сочувствием, но все её симпатии были направлены на русских офицеров, которые это чувствовали и всюду сопровождали её толпой и усердствовали в услугах и галантности.

Особенно нравившихся ей она награждала тем, что после ужина брала их с собой в отель, чтобы они помогли ей уснуть, и ночью она убедительно просила и даже приказывала им, чтобы они и с пленными были так же нежны, внимательны и предупредительны, как с ней. После такой беседы утром она чувствовала себя приятно утомлённой, более приятно, чем когда в Вене рядом с ней спал её супруг, поставлявший на сербский фронт сено и кроме баронессы заботившийся также о нескольких балеринах и одной придворной даме, которая была посредницей между ним и штабом.

Вполне естественно, что предстоящее посещение высокопоставленными венскими дамами – сёстрами милосердия – лагеря города Омска оживило его, и все разговоры в бараке стали вращаться вокруг этого вопроса. Делались различные предположения о том, что они будут говорить, что они будут раздавать, привезут ли с собой письма из дому, какие предпримут шаги в пользу пленных и какую позицию займут по отношению к ним русские власти.

– Только бы они не посылали нам какую-нибудь старую каргу, – сказал однажды вечером охающий и стенающий Гудечек. – Братцы, знаете ли вы, что я уже шесть месяцев в лагере, ещё ни разу никуда не вылезал и только один раз увидел в щёлку забора женское существо? Она остановилась и немного постояла, расставив ноги. Ну да ведь это же бывает! Ах, что я в тот момент, когда образовалась под ней лужа, пережил! Я её, собственно, не видал, но мне кажется, она была молодая. Ох, дорогие друзья, как же прыгал песок из-под её ног, чуть в глаз мне не попал! – Гудечек немного помолчал и, когда ему никто не ответил, снова принялся охать. – Я превращаюсь в свинью. Честное слово, у меня одни грязные мысли! Моя бедная жена! Ах я свинья, ах я осел!

– Она тебе глаза выцарапает, когда ты приедешь, – сказал Швейк. – Нужно всегда надеяться, а не отчаиваться.

– Они приедут, пройдут по бараку и опять уедут к черту, – заявил Марек. – Не подумайте, что они заглядятся на вас. Была у нас однажды тоже такая птица в Пардубице, я тогда лежал там в больнице. В полночь она телеграфировала, что приедет, и доктора подняли суматоху. Всех солдат согнали с коек, все чистились и переодевались. Люди с сорока градусами температуры начищали пол песком и известью, и утром к шести часам мы повысовывали языки. В десять утра она прилетает, суёт свой нос в кухню и говорит: «Гут, зер гут! Прахтфоль, вундербар!» Вот вы увидите, и тут начнётся суматоха, когда придёт от них с дороги телеграмма!

– Конечно, будет, – утвердительно сказал пискун, – Они должны найти все в лучшем порядке. А я к ним готовлюсь. – Он неожиданно повысил голос: – Я их, гадов, не отпущу так, я их уничтожу! ~ пропищал он угрожающе.

– Неужели у тебя хватит духа обижать женщин? – удивился Швейк. – Братец, я тебе говорю, что и ты будешь доволен их добротой. Такая дама, раз она за что-либо возьмётся, всю себя приносит в жертву и не заслуживает того, чтобы какой-то оборванец её высмеивал. Вот когда я лежал в гарнизонном госпитале – а там было много раненых, – был там один Паздерка из Бревнова, лежал с простреленным брюхом; ему его удачно зашили, он уже выздоравливал и скоро опять готовился отправиться на фронт. Так вот за ним ухаживали такие вот «фрейлины» из Красного креста. Раз вечером приходит одна новая, в первый раз, и садится возле Паздерки на койку. Женщина – как ангел, смотрит с горестью на него и спрашивает: «Солдатик, не хочешь ли ты чего?» А его взяла досада, что рядом такая красивая девочка, а ему шевелиться нельзя, он качает головой и говорит, что ничего не надо. А она смотрит на него ещё жалостнее и опять говорит: «Можно вам поправить подушечку?» А он отвечает: «Нельзя».

У неё от жалости уже капают слезы, и она уже шепчет, как раненая лань: «Так вы, наверное, хотите, чтобы я вас умыла?» И ему, Паздерке, стало её так жалко, что он кивнул головой: «Да, пожалуйста!» Она засучила рукава, намочила кусок ваты и шмыгает им по его лицу. А затем сухой ваткой вытерла его начисто и улыбнулась ему, как херувим: «Вам лучше, солдатик? Это вас освежило?» А он ей тоже улыбнулся и говорит: «Освежило, барышня, а главное, мне приятно, что вы радуетесь. Это я вам хотел доставить удовольствие, но за нынешний день вы уже тринадцатая по счёту умываете меня».

Ну, ты смотри, – продолжал Швейк, обращаясь к пискуну, – ты смотри не заговори с ней, как тот Иржичка из Подскали с графиней Куденгоф. Она была главной сестрой в гарнизонном госпитале в Карлине, а Иржичка лежал там с простреленной ногой. Ну, лежал он там, заросло у него все, и вот он захотел пойти посидеть в парк. Но санитара в это время ни одного не оказалось, сестры тоже не было. Тогда он сам, держась за стенку, стал пробираться к выходу, и тут-то увидала его графиня и взяла под руку: «Я фас, сольдатик, пофеду!» и потащила его через улицу к скамейке; а он набрал в себя воздуха – уж больно был рад, что встал и начал ходить, – и говорит ей: «Это что-то воняют канавы», и опёрся на неё изо всех сил, так ему было приятно, а она почувствовала это и решила показать ему, на кого это он опирается, и говорит: «Фи снаете, сольдатик, хто фас федет?» А он ей тем же куражным голосом говорит: «На это мне наплевать. Главное, что я в Праге. Ну, до „Чёрного пивовара“ я кое-как доползу, а все остальное пускай меня поцелует в задницу».

А потом, после того как было съедено ещё несколько обедов, состоящих из мутной воды, в которой уныло плавали разваренные головы вонючей сушёной рыбы, причём этот деликатес, называемый ухой, дополняла каша из неразваренных круп, принося которую дежурный клялся, что он ест её с большим удовольствием, чем вчерашнюю, стали замечаться признаки великих событий. Фельдфебели, командовавшие в бараках, изо всех сил старались хотя бы один раз за все время действительно сосчитать вверенные им человечьи души. В бараках были поставлены бочки с надписью «питьевая вода», и в один прекрасный день из кухни выдали котелки, отчищенные песком от копоти и ржавчины и вымытые. Затем во дворе появился воз с нарубленным ельником, который русские солдаты понатыкали вокруг бараков в сугробы снега, и одновременно получился приказ, чтобы никто из пленных не раздевался донага и не ловил вшей, чтобы не испортить впечатление от великолепных забот русского правительства о военнопленных.

– Ибо мы не знаем ни дня, ни часа, – продекламировал Швейк, надевая через голову после чтения этого секретного сообщения грязную рубашку.

– Ребята, сегодня они приедут, – сказал Горжин на другой день. – Швейк, пойдём за чаем, я в лавке возьму булок; может, они у нас в гостях останутся.

Швейк взял чайник, и они вышли из барака. Перед дверями канцелярии стоял фельдфебель Пётр Осипович Чумалов и беспокойно осматривал пустой двор. У него в канцелярии не был вымыт пол, а черт знает, может быть, сегодня в лагерь приедет начальник Клаген – не дай Бог, он заглянет в канцелярию и увидит грязный, заплёванный пол? У Петра Осиповича пробегал мороз по коже при мысли, что полковник может отправить его на фронт. И как на зло, сегодня австрийцы, прячась от жестокого мороза и ледяного ветра, не вылезали из барака. Заметив, что Швейк с Горжином должны пройти мимо него, Пётр Осипович чуть не подскочил от радости.

– А ну-ка, голубчики, подите сюда, – позвал он их ласково.

Швейк посмотрел своими голубыми глазами на Горжина. Тот зашептал:

– Посмотрим, что у него за гешефт.

– Вот, ребятушки, – сладко и ещё ласковее сказал фельдфебель, когда те отдали ему честь и встали перед ним во фронт. – Я надеюсь, что вы для своего начальства найдёте свободную минутку. Дело маленькое. Принесите в ушате воды, хорошенько вымойте пол, посыпьте песком и можете опять отдыхать.

Лицо Горжина даже не дрогнуло. В ответ на это приятное предложение он глупо посмотрел на фельдфебеля и сказал:

– Нем тудом, мадьяр, не понимаю. Взгляд Петра Осиповича перешёл на лицо Швейка. Тот изо всех сил старался выглядеть ещё глупее, чем Горжин, и тяжело выдавил из себя: