– Я буду молиться с ними тоже, скорее отделаюсь. Должно быть, господь Бог за такое усердие даёт им большой обед.
Швейк встал возле самого крестьянина, начал усердно кланяться, креститься, и взгляды всех молившихся после окончания процедуры с большой любовью остановились на нем.
– Вот человек набожный, хороший и по-нашему умеет молиться.
– А он молиться не умеет, – попросил Швейк извинения за Марека, когда они сели за стол, и, коверкая русский язык, добавил: – Он говорить по-вашему не умеет, он дурак, дерьмо собачье.
В миску хозяйка налила из чугуна борща, и все взялись за ложки. В миске, в горячей воде, плавали куски капусты, помидор, стручки перца, картошки и совершенно неизвестная зелень, и хозяйка, угощая, просила выловить сперва мух, которые успели за столом нападать в миску. Она потчевала каждого белым пшеничным хлебом, разрезанным на куски, и говорила:
– Ешьте, ешьте, борща у меня много, в печи ещё чугунок стоит.
Они хлебали из миски ложками борщ, и их знания русского языка росли ежеминутно. Они узнали, как называется капуста, помидоры, картошка и прочёс. Затем крестьянин начал разговор со своей женой и дочерьми, и Швейк обратил внимание на то, что в их разговоре часто упоминается слово «баня».
Заедали хлебом, причём Марек заметил, что за такой плохой обед не стоило так долго заранее благодарить Бога. Швейк, вполне с этим соглашаясь, сказал:
– Так теперь какие пошли боги скупые! Может, у кого из них и доброе сердце, но больно уж много их надо просить об этом. В Либне жила одна такая Элла Бендова, девушка порядочная, и она не выслушивала объяснения в любви, прежде чем ей не давали на блузу. Кто его знает, как тут: не страдает ли здешний господь Бог глуховатостью. На иконах он выглядит довольно дряхлым.
– Ну, ребята, пойдём помыться, – сказал крестьянин, вставая из-за стола и делая им знак последовать за ним.
Он повёл их через двор к небольшому домику, похожему на хлев. Когда они уже вошли в него, Марек, убедившись, что это не то, что он думал сначала, спросил Трофима Ивановича:
– А отхожее место где?
– Да ты иди в степь, – сказал мужик, – Нам нужника не нужно.
Вольноопределяющийся отошёл. Трофим Иванович открыл двери домика, втолкнул туда Швейка и его друга и дал им понять, что они должны раздеться. Он сам помогал им снимать кальсоны и рубашки.
Затем собрал их бельё и всю одежду, открыл другие двери, ведшие вовнутрь, и вошёл вместе с ними в другое помещение. Хотя и было темно, можно было рассмотреть висевшие на верёвке брюки и рубашки.
– Куда это мы попали? – прошептал Звержина. – Что тут с нами будут делать? Да ведь мы пришли в хлев!
– Ну, это ты ошибаешься, приятель, – наставительно говорил Швейк, – мы в бане. Они для этого имеют то же самое выражение, что и мы. Мы словом «бань» называем тюрьму, заключение. Солдаты и бродяги называют её «лопак», «карцер» или «бань». У образованных и интеллигентных русских принято называть её «каторгой». А мужики называют тоже «бань». Наш мужик говорил тому чиновнику, что как только он привезёт нас, то сейчас же отправит в «баню». Ну посмотрим, с кем он нас запрет здесь.
– Ну, идите, – предложил им Трофим Иванович, показывая на двери другого помещения.
Затем, войдя за ними, он закрыл двери.
Они оказались в совершенной темноте, и только внизу возле самой земли было небольшое отверстие, через которое проходило немного света. Мужик посадил их на лавку, взял в руки ведро воды и пошёл с ним в угол к печке, в которой между камнями блестели угли, и оттуда шёл жар, пахнущий дымом и сажей.
Трофим Иванович взял камень двумя щипцами и бросил его в ведро. Вода зашипела, крестьянин пробурчал что-то с удовлетворением. Затем то же самое сделал с другим ведром и поставил их к лавке.
– Всесвятая кормилица, – зашептал Звержина, – что он делает? Он, как палач, приготовляется к казни! У нас так мучили Яношика за то, что он не выдавал своих сообщников.
Звержина жался к Швейку.
– Я думаю, дружище, что нам этого не избежать, – покорно сказал Швейк, обнимая друга. – Он, наверно, пробует, хорошо ли закалены камни. Он, наверно, заставит нас по ним ходить, чтобы убедиться в том, что мы не убивали русских. Теперь у них недостаток железа, и его заменяют более дешёвым материалом. Ты знаешь, дружище, как возникли сталелитейные заводы Полдина-Гюте в Кладно? Первыми заказчиками железа были иезуиты – для пытки женщин, чтобы узнавать среди них колдуний.
Трофим Иванович поднял вверх новое ведро, отошёл от печки и одним махом вылил воду на горячие камни. Раздался страшный взрыв, словно из орудия, затем треск камней, словно падение шрапнели, и от печки поднялась волна адской жары, проходя облаком по низкому потолку. Головы пленных моментально покрылись потом. Мужик быстро открыл двери, выскочил наружу, крикнул им что-то, что они не поняли, и захлопнул двери.
– Он крикнул «умирайте!» – стучал зубами Звержина, обнимая Швейка за шею.
– Он нас оставил тут, чтобы мы испеклись, изжарились, а потом нас съедят!
Жаркий пар наполнил уже всю комнату. Со Швейка лился потоком пот, который он вытирал руками с лица, его глаза горели; солёный пот попадал ему в рот, он отплёвывался и утешал Звержину:
– Мы словно отроки в пещи огненной. Это ещё хорошо, что нас пекут в таком виде. Представь себе, что бы с нами было, если бы нас поливали кипящим маслом! А так нас только запарят. Ты помнишь, что чешский офицер в Дарнице сказал, что плен – это чистилище, через которое каждый должен пройти, каждый должен страдать, прежде чем попасть во врата рая.
– Так он для этого нам и крикнул «умирайте!» – хныкал Звержина. – Никогда в своей жизни я не думал, что мне будет такой конец.
Звержина сполз с лавки и лёг на пол. Швейк не отвечал. Было тихо, только изредка вверху на потолке раздавался сухой треск, словно кто-то ломал сухие ветви; это щёлкали, лопаясь, вши, не выдерживая насыщенной горячим паром атмосферы.
– Тут вот хоть дышать можно, – говорил Звержина, – тут стоит ведро холодной воды. Возьми ты, напейся, – добавил он, погружая лицо в воду.
Затем на коленях дополз до дверей и начал в них стучать кулаками с криком: «Помогите! Помогите! Мы горим, умираем! Помогите, откройте!»
Никто не шёл. Из печи шёл такой жар, что даже у дверей нельзя было дышать, и Звержина, заметив, как Швейк начал пить воду из ведра, пополз к своей одежде. Он вынул из кармана блузы маленький молитвенник в чёрном переплёте и прижал его к сердцу, снова лёг наземь и, поднося книжку к дыре, откуда проникало немного света, принялся, все путая, громко молиться.
– А я хоть тёплой водой вымоюсь, – решил Швейк. – Ведь с нас столько течёт грязи и столько вшей, что они могли бы меня обезобразить.
И он начал себя усиленно поливать водой из ведра.
– Я молюсь за его преосвященство, нашего епископа, – шептал у двери Звержина, ловя воздух, как карп. – Господи, выслушай молитву мою, и пусть призыв мой дойдёт до тебя! Зажги огнём святого духа утробу и сердце наше, чтобы служили тебе непоскверненным телом и чистым сердцем.
– Что ж, тебе тут огня недостаточно, что ли? – сказал Швейк, снова напиваясь воды из ведра.
– О Боже, защитник всех королевств, особенно христианского царства австро-венгерского, – молился Звержина. – Освяти монарха и короля нашего, императора Франца Иосифа Первого.
Швейк упал на колени и поднял руки.
– Да, да, нам всегда фельдфебель говорил, что последняя мысль храброго солдата должна быть о нашем великом императоре.
– Чтобы, – читал дальше Звержина, – под твоей охраной он людьми своими хорошо управлял и властвовал.
– Аминь, – отозвался на это Швейк, снова вставая.
С минуту Звержина прислушивался, не идёт ли кто. Затем, вкладывая в свой голос всю покорность и отчаяние своего безнадёжного положения, он вновь открыл книжку и принялся читать первую попавшуюся молитву:
– «Заповеди и молитва непорочной девы. Желание нравиться бывает также первым шагом к падению. Ищи прежде всего путей, как понравиться Богу, и тогда ты понравишься всем благородным людям».