Отец равнодушен к роскоши. Зато без конца может говорить об истории казахского народа. Прекрасно осведомлен о родословной всех родов Джамбулской области. Разумеется, мы знаем — как полагается казаху — все семь поколений предков. Все — бедняки, доподлинные шаруа. В компании, которая занята не трудом, отец мой — более зритель, причем с молодости так было. Друзья занимаются козлодранием, он только смотрит. Подбежит какой-нибудь: «Хатике, дай свою лошадку!» Он дает на целый день. Никогда сам не принимает участия ни в каких старых обрядах: «Я коммунист, мой брат — коммунист, мои сыновья — тоже коммунисты, нет, ничего общего с такой затхлой стариной иметь не желаю!»

У него в жизни было немало противников. Со всеми он вел борьбу, всегда старался доказать свою правоту. У него твердая, непреклонная воля, железный характер, ему не свойственны посторонние эмоции, он, кажется, почти не переживает. И этой наследственной твердости постепенно учусь у него и я.

Какие бы условия ни были, отец никогда — он был председателем колхоза — не вставал позднее шести часов утра. Сейчас Хати Сауранбаев, Герой Социалистического Труда, проработавший от самого основания колхоза тридцать лет, на пенсии, но совершенно не утратил ясности ума, энергичного жизнелюбия, живости и чистоты характера.

— Нет более наболевшего для нас, работников прокуратуры, более всего вызывающего повседневную тревогу, чем хулиганство...

Когда Сауранбаев проанализировал положение в районе, обнаружилась наиболее пораженная хулиганством территория Ойталского поселкового Совета и Меркенского сельсовета.

И вот на столе у прокурора — план профилактической работы. Там записано — провести собрания не только на промышленных предприятиях райцентра, но и во всех крупных населенных пунктах района. Принять решения о трудоустройстве тех, кто не работает. Райком комсомола взял на себя устройство на работу ребят наиболее тревожного возраста и проведение воспитательной работы со школьниками. Перестроена работа народных дружин.

— Иду со своим представлением, — вспоминает прокурор, — а мне иногда говорят: «Не торопись, товарищ Сауранбаев, сейчас весенняя кампания, через несколько дней возьмемся...»

Я отвечаю:

— Мы пришли к вам, потому что это для вас делается, если у вас прекратится хулиганство, вы будете жить спокойно!

— Товарищ прокурор, правильно говорите!

Знают здесь теперь каждого пьяницу, заставляют работать, поручают навести общественный порядок определенному ответственному человеку. Директор совхоза выделяет ночью машину для дружинников. Директор школы помогает формировать народную дружину, завмагам запрещают продавать водку на розлив. Районная милиция контролирует столовые и чайные. В райцентре выделили дружинникам комнату, поставили там телефон, провели свет.

— Вызываем директоров ресторанов, показываем сводку, данные: «В твоем ресторане пять процентов хулиганов. Что думаешь делать?» В колхозах и совхозах за профилактическую работу отвечают непосредственно руководители с парторгами. Мгновенно откликаются на любой тревожный сигнал автобаза № 7 и сахарный завод. Рабочий класс! Очень приятно... Но разве все кончено, разве наступает покой? Нет, мы сами ищем себе работу, помогаем, проверяем...

К полудню, когда уже было осмотрено место происшествия, где был убит неизвестный мужчина средних лет, сюда подъехала специальная машина, из которой, отрывисто дыша, выпрыгнула огромная овчарка.

Мгновенно, лишь мимолетно пометавшись в центре места происшествия, она кинулась вдоль каменного забора на улицу Лермонтова. На месте происшествия осталась только охрана. Наблюдая за стремительно бегущей по следу собакой, Сауранбаев почувствовал, как тягостная тревога, захватившая его с утра, теперь отходит, растворяется... А собака, пробежав несколько десятков метров по улице Вокзальной, остановилась вдруг с той же уверенностью, которой она вначале поразила и обрадовала. Она заметалась, пытаясь разнюхать исчезнувший след, но его не было.

Свидетели рассказали немногое.

Первым увидел убитого сторож автобазы:

— Только седьмой час шел, я взял свой чайничек, пока смена придет, вскипятить успею, думал... Дойти до колонки не успел, что-то словно толкнуло меня. Оглядываюсь и вижу — человек лежит, думал, пьяный. И все ближе к нему, а мне все страшнее, и так он лежит, сердечный, что я ближе и подходить не стал, побег и милицию позвал по телефону. А милиционеру рассказал, что ночью луна несильная была, но все же видно, как в два ли, в три часа ночи проходили юноши, подростки и по голосу, и по обличью, но больше ничего запомнить нельзя было, потому что темно, ни одежды, ни каким лицом кто был. Они быстро шли, почти что бежали и сильно ругались, ссорились дюже...

По словам матери, Николай Храмов в предшествующую убийству ночь ушел из дому в девятом часу. Ей и в голову не могло придти, что живого его она больше не увидит. Разговор с женщиной был чрезвычайно тягостен для Сауранбаева, инстинктивно рассчитывавшего и на то, что мать, самый близкий человек, внезапно и спасительно скажет что-то такое, припомнит, сообщит такую подробность, которая и повернет дело к скорейшему завершению. Но ничего не прибавилось.

Только Сауранбаев проводил несчастную женщину к машине, чтобы ее отвезли домой, как в кабинет его быстро вошел судебно-медицинский эксперт:

— А вы знаете, что пострадавший скончался от удара тяжелым предметом? Может, камнем или еще чем...

Сауранбаев, все еще думая о горе матери, в тот момент не обратил на эти слова особого внимания.

Прошло несколько дней. За это время стало известно, что накануне убийства в клубе была драка. И вот на допросе Толик Платов, шестнадцатилетний хмурый крепыш, после долгого настороженного молчания и угрюмого оглядывания по сторонам признался:

— Мы дрались с ним, с Николаем. Пустячно поссорились. В половине одиннадцатого он меня на улицу позвал. Думал, бить будет. Он с Ленкой хотел танцевать, я не давал, стал придираться к нему, он говорит: «Давай, выйдем»! Так грубо сказал, я пошел, а по дороге кому-то сказал: «Хамиту скажите!» Это мой дружок. Когда на улицу вышли, Храмов не стал драться, только сказал: «Не хотел тебя, парень, позорить при людях, давай не хамить друг другу, а разойдемся!» Я что-то петушился, когда понял, что он бить не будет, да и сам-то я не собирался. А Хамит подлетел, не разобрался и здорово стукнул Николая. Тот на колени упал, но вскочил, завязалась крупная драка, а люди разошлись... И мы тоже. Нет, мы его не догоняли, не убивали...

На одиннадцатый день дверь кабинета открылась, вошла мать убитого. Накануне ей возвратили вещи мертвого сына. Она положила завернутый в газету свитер:

— Не его одежда это. Он не любил свитера носить. Все костюм собиралась ему сшить хороший, но, вот, не успела.

— Как — не его? Чей же?

— Не знаю.

Нашли владельца свитера.

— Твой?

— Когда, не помню, но я его отдал убитому Храмову.

— Почему не забрал из милиции?

— Зачем мне продырявленный и окровавленный свитер?

— А ты откуда знаешь, какой он теперь?

— Я был вместе со всеми, смотрел.

На очередном совещании опергруппы начальник милиции сказал:

— Давайте еще раз попытаемся установить личность всех подростков, которые в драке обычно прибегают к ножу, к кастетам...

И через три дня были установлены приблизительно восемь таких ребят. Особенной дерзостью отличался Юра Бондаренко, он, по совершенно точным данным, никогда не расставался с кастетом.

Очередной допрос.

— Расскажи о себе, Юра. С кем дрался? Когда? Что знаешь об убийстве Храмова? Где кастет?

— Я дрался, бывало, но кастета у меня нет. И об убийстве, как вы говорите, Храмова ничего не знаю... Я недавно приехал, меня не было в Мерке, я на десять дней уезжал...

Сауранбаев внимательно посмотрел на Юру Бондаренко. Как бы заново, будто его только сию минуту ввели, и еще ни одного слова не сказал этот рослый, физически сильный парень, с волосами, аккуратно и строго зачесанными направо и вверх, с длинным упрямым и мужественным лицом, с прямым носом, с широкими бровями вразлет. Какая-то углубленная тень задирчивости легла на его лице.