Машина рванулась вперед, дрожа от избытка мощи. Секунда, другая, третья. Сейчас ее подхватят окрепшие крылья и понесут ввысь. Но что это? Истребитель вдруг словно споткнулся на одну ногу, и стремительно мчавшаяся навстречу бетонированная полоса заелозила из стороны в сторону, заскребла под днищем.

Андрей молниеносно убрал обороты турбины. Машина резко припала набок и, чертя крылом по бетону, стала быстро заворачиваться влево. Он до отказа дал правую педаль и изо всех сил зажал тормоз. И тут почувствовал, что самолет отрывается от земли, но не так, как обычно, а поднимая хвост и зарываясь носом. Догадка обожгла, заставила невольно вжаться в кресло. «Капотирую…»

Еще мгновение — и многотонная махина прихлопнет его, как маленькую букашку. И ничто уже не поможет ему — ни опыт, ни мастерство, ни сверхтитанические усилия…

В последний момент он подумал об Ольге…

Спустя минуту, оглушенный непривычной тишиной, расслабленный и отрешенный от всего, он сидел недвижимо, откинувшись к спинке сиденья, медленно приходя в себя. С ужасом он подумал о том, что могло произойти. Спасла его счастливая случайность: той доли секунды, когда он успел выключить двигатель, оказалось достаточно, чтобы предотвратить беду. Нет, самолет не перевернулся, он как бы завис в воздухе и, пропахав по земле носовым колесом и левой консолью, остановился.

Андрей сидел так несколько минут. Затем открыл фонарь и вылез из кабины. Машина лежала, припав на крыло, точно подбитая птица, и в ее неестественной позе, казалось, читался упрек: «Бросил меня, бросил…»

Сконфузившись, Андрей вернулся, обошел вокруг самолета, увидел оставшуюся на пропаханной земле изжеванную покрышку. Лицо его исказилось от ярости: «Бр-ракоделы!..» Он снова подошел к самолету и, как бы успокаивая его, погладил по горячему фюзеляжу:

— Ах ты бедолага.

Внутри фюзеляжа медленно остывал двигатель.

Странную слабость почувствовал Андрей. Хотелось одного — лечь и заснуть. Он опустился на землю рядом с самолетом. Хорошо было лежать, ощущая спиной твердую упругость земли, вдыхать горьковатый запах нагретой солнцем поблекшей травы, чувствовать, как сухая былинка щекочет щеку. Даже с закрытыми глазами он видел над собой синее небо. То небо, свидание с которым так внезапно оборвалось… Добро еще, что не навечно… Не навечно… Не навечно…

Разбудило его рычание подъехавшего аварийного тягача.

Андрей приподнялся.

Светило солнце, ослепляло своей яркостью, колыхалось под ветром травянистое поле аэродрома, и на нем сверкал обшивкой самолет с задранным хвостом.

Аргунова обступили летчики, механики, мотористы.

— Ну и взлетец ты нам показал!

— Высший класс!

— Заглядение!

Андрей попробовал отшутиться:

— Я бы и лучше взлетел, да стойка оказалась нестойкой.

— Это она твоего веса не выдержала!

Прикатил на «Волге» и сам директор завода. К тому времени мелкие обломки, оставшиеся от колеса, стащили к самолету, и все это хозяйство разложили на брезенте.

Копытин долго ощупывал стальную болванку, напоминавшую корпус от длинного снаряда, потом велел ее погрузить на тягач и отправить на исследование в лабораторию. Андрея похлопал по крутому плечу, сказал:

— Виновника отыщем и привлечем к ответственности. А ты отдыхай.

Легко сказать: «Отдыхай». А причина аварии? Кто виноват? В чем дело?

Ни о каких полетах, разумеется, не могло быть и речи, пока на остальных самолетах не проверят «ноги». Кропотливая, трудоемкая работа…

Андрей видел, как люди в белых халатах, с наушниками на головах копошились под самолетами со своими приборами, походившими на миноискатели. Тут же находились и главный инженер завода, и главный технолог, и главный контролер — все заводское начальство.

Кто-то тронул испытателя за локоть. Он обернулся — рядом стоял директор завода Копытин.

— Заварил ты нам кашу, Андрей Николаевич, — сказал он. От его обычно жестких глаз веером разбегались веселые лучики.

Андрей удивился: «Шутит? Значит, чем-то доволен».

— Я уж думал, всю партию стоек забраковать придется, — продолжал директор. — Оказалось, единичный случай.

— Хорошо, что единичный!

Копытин, прищурившись, глядел на Аргунова:

— А чему ты радуешься? Тебе хватило бы и единичного.

— Значит, не судьба…

— Идем со мной. Послушаем, что скажут эти бракоделы на собрании.

Андрей осторожно пробирался вслед за директором по длинному залу, пригибаясь под проводами, переступая через черные гибкие шланги, змеившиеся под ногами, и тщетно пытался разобраться в этом сложном хозяйстве. К своему стыду, он не особенно четко знал производство, хотя уж столько лет проработал на авиационном заводе. Правда, основные цеха, такие, как, например, агрегатный, сборочный, он знал, а вот вспомогательные — литейный, механический, заготовительно-штамповочный — знал хуже, забредал туда лишь иногда. Где-то что-то стучит, гремит, стреляет, где-то что-то ухает подобно канонаде на поле боя — попробуй разобраться во всей этой кутерьме! На летно-испытательной станции у Андрея и своих забот хоть отбавляй, и никто не спросит, никто не осудит его за то, что он не знает, как из болванок и всевозможных заготовок — из тысячи мелочей — постепенно рождается самолет: округляется фюзеляж, поднимается киль, вырастают крылья. И вот уже он важно выплывает на волю из распахнувшейся громады ворот сборочного…

Потом этот новехонький истребитель, поджарый, остроносый, узкокрылый, попадает на испытательную станцию. Там к нему приладят двигатель, снова все тщательно проверят, прозвонят электрические цепи, укомплектуют приборами, заправят топливом, кислородом, поставят в кабину катапультное кресло, опробуют все самолетные системы, еще и еще раз перепроверят. К тому же надо оформить документацию. Ведь на каждый новый самолет заводится свидетельство о «рождении», как и на человека, с той лишь разницей, что человеку выдается одна бумажка, а самолету — целое дело: формуляры, паспорта, описания, карты обмера, служебные записки… И только уж потом его отбуксируют на линию старта.

И оживет именинник, оглушающе, торжествующе загрохочет, поднимаясь в небо. И каждый раз, уходя в первый испытательный рейс, невольно чувствует себя немножко именинником и пилот. Как жаль, что последние именины так неожиданно сорвались…

Они шли по цеху. Тут и там ярким, обжигающим глаза синюшным пламенем полыхала электросварка. Сердито шипел на стыках шлангов сжатый воздух, остро чувствовался запах раскаленного горелого металла. И непонятно было, что сваривали эти маги — повелители электрической дуги, люди в грубых брезентовых робах, прячущие лица за черными щитками.

Словно из дыма и пламени вырос высокий, медвежьего вида, человек.

— Здравствуйте, Георгий Афанасьевич!

— А-а, Брылев! — Копытин подал ему руку. — Знакомься, это тот самый летчик-испытатель, которого вы хотели убить.

— Ну зачем вы так говорите? — Незнакомец повернулся к Аргунову и представился: — Начальник цеха Брылев.

Стараясь не глядеть на раскаленные брызги металла, Андрей поднимался по гулкой железной лестнице. Вскоре все трое очутились в красном уголке.

Андрей огляделся. Во всю стену красовалась Доска почета. В блестящих никелированных рамках — фотографии лучших рабочих. Одна рамка пустовала.

— Оперативно, — насмешливо заметил директор.

— А как же! — тотчас отозвался Брылев и обернулся к Аргунову: — Понимаете, Петрович очень квалифицированный специалист. По высшему классу работает!

— Как же тогда мог проскочить такой грубый дефект? — резко спросил Копытин.

— Ума не приложу. И человек-то он — каких поискать!

— Испытателю от этого не веселей!

— Это понятно, — подхватил Брылев, — но я к тому, что мы ни на что не посмотрели: ни на заслуги, ни вообще… Провинился, значит, по всей строгости…

В красном уголке уже собирались рабочие. Поглядывали на хмурого директора, на неестественно оживленного начальника цеха, на испытателя со спокойным, непроницаемым лицом и тихо рассаживались.