Поскольку же нам, в течение переходного периода, или после, придется в Палестине жить среди окружения; пропитанного дыханиями «Востока»,— будь это окружение арабское или староверо-еврейское, все равно — рекомендуется тот жест, который каждый из нас невольно делает, когда проходит в пальто по узким «восточным» улицам Стамбула или Каира или Иерусалима: запахнуть пальто, чтобы как-нибудь оно не запылилось и смотреть, куда ставить ногу. Не потому, что мы евреи; и даже не потому, что мы из Европы; а просто потому, что мы цивилизованные люди.

^{Там же.}

Жаботинский продолжал исследовать, что же такое «Восток», в особенности его социальный и политический облик. Тут уже не остается и следа «живописности»:

Психологически Восток отличается от Запада, прежде всего, своим этическим спокойствием. В этом покое, говорят, есть своя красота; возможно — красота есть в каждом цельном состоянии, например, в смерти; но мы тут не говорим об эстетике. Это настроение покоя иногда называют квиэтизмом, иногда фатализмом, иногда другими именами, но его наличности никто не отрицает. Европа ищет, мечется, починяет, разрушает, строит, карабкается; Восток, когда его не толкает или не раздражает Европа, живет в состоянии равновесия. И на Востоке есть огромная разница между богатыми и бедными; есть эксплуатация, о какой Запад уже сто лет не слыхал; но активного движения бедноты против богатства нет; этического протеста против несправедливости распределения благ, протеста в форме определенного общественного натиска, нет.

В чисто политической сфере это различие выразилось так: Европа создала парламенты, свободную печать, сотни форм общественного контроля и инициативы; Восток (покуда не стал подражать Европе) остался при деспотизме. Внутренно он остался при деспотизме и там, где есть парламенты. Надо только заглянуть поглубже, под надстройку любой тамошней палаты депутатов, и мы увидим почти безграничную власть шейха над мужиком, мастера над подмастерьем, отца над детьми, мужа над женою — поскольку европейский губернатор не вмешался и не ввел каких-то ограничений; и в то же время мы увидим почти полное отсутствие осознанного протеста у угнетенной стороны — поскольку не подстрекнул ее к тому, с весьма малым успехом, европейский агитатор.

^{Там же.}

Когда Жаботинский указывал на социальные пороки стран Востока и на низкий культурный уровень их жителей, он не считал вовсе, что такая ситуация непоправима, что «фатализм» и безразличие ко всему у «Востока» в крови. Он полагал (так, во всяком случае, казалось в то время), что просто эти страны не достигли еще достаточного уровня социального развития. Он всем сердцем желал им «подрасти». Что до евреев и их места в «столкновении» «Запад — Восток», то:

Мы, евреи, как остающиеся в Европе или в Америке, так и едущие в Эрец Исраэль, имеем мало общего с «Востоком». Может быть, меньше, чем многие европейские народы.

И то, что мы — выходцы из Азии, вовсе не аргумент. Вся Средняя Европа вышла из Азии — и находится там меньше времени, чем мы. Евреи — все ашкеназские и больше половины сефардских — живут в Европе уже две тысячи лет. Время немалое.

И есть нечто еще более существенное. Мы не только давно живем в Европе, не только многое у нее переняли. Мы, евреи, были и остаемся народом, внесшим крупнейший вклад в формирование и развитие европейской культуры. Эта культура сформировалась «на базе» нашей религии, у нее она переняла свою основную идею — незавершенности этого мира, необходимости его «исправлять», активно «вмешиваться» в процесс созидания. Другим крупным нашим вкладом стала миссия по осуществлению международных связей в Европе. А затем — в последние восемьсот лет, т. е. с момента появления первых проблесков зари Возрождения, пробуждения Европы от средневековой спячки, представители еврейского народа стали вносить огромный «персональный» вклад в европейскую культуру — философы, поэты, музыканты, финансисты, ремесленники, политики. Евреи «вложили» в общеевропейскую культуру не меньше, чем итальянцы, немцы, французы, англичане, у нас на нее не меньше «авторских прав». И в Эрец Исраэль мы продолжим эту работу — теперь уже в чисто национальной, еврейской форме. Об этом хорошо сказал Нордау: «Мы идем в Эрец Исраэль, чтобы передвинуть границы европейской этики до реки Евфрат».

^{«Мода на арабески»; в сб. «Литература и искусство».}

Милитаризм

«...Нет службы более замечательной и благородной, чем служба бойца, охраняющего мирный труд народа».

Еврейский батальон, сформированный по инициативе Жаботинского во время Первой мировой войны, в котором он сам сражался, не был в его глазах преходящим эпизодом. Эта часть наглядно продемонстрировала всю силу политического влияния легальных вооруженных формирований, их способность обеспечивать безопасность Ишува. Батальон совершил настоящую революцию в сознании евреев и заставил мир взглянуть на них другими глазами. В речи, обращенной к бойцам батальона, возвращавшимся в Англию, Жаботинский говорил:

Я хотел бы, чтобы вы, вернувшись домой, что-то позабыли, а что-то запомнили. Все, что было мелкого, несущественного, забудьте. Но великое, вечное — помните! Обращаясь к добровольцам из Эрец Исраэль, я говорил им: «Помните пирамиды? На них можно глядеть по-разному. Можно — с точки зрения Мыши, живущей в щелях, для нее пирамиды — огромная куча грязных и пыльных камней. А можно — с точки зрения орла, парящего в вышине, для него пирамиды — чудо стройности и красоты. Запомните горы Шомрона и плодородные поля Рафиаха, запомните волшебную голубизну, которая у нас сейчас над головами. И на наш батальон взгляните глазами орла. Главное не то, что нам довелось вытерпеть. Главное то, что веками евреев либо били, либо защищали. Чаще били, иногда защищали. Но и то и другое равно унизительно. Пришло время показать миру еврейский меч. И именно потому, что нам это так трудно досталось, мы можем понять, насколько велика ценность этого. А может быть, нам этого оценить и не дано. Может быть, оценить это в полной мере смогут лишь наши дети, и благословят тогда они ваши имена».

^{«Ха-Арец», 1919.}

Жаботинский боролся за то, чтобы батальон не был расформирован по окончании военных действий. А когда все же пришел приказ о расформировании, делал все, чтобы вновь сформировать еврейскую боевую часть. Пока же он призывал еврейскую молодежь заниматься военной подготовкой, прекрасно понимая, что эти навыки будут ей необходимы. В те времена боевая подготовка не была в почете у сионистского движения. Жаботинскому присвоили титул «милитариста». Предполагалось, что это ругательный титул. Жаботинский же принял это «ругательство» без тени обиды:

У нас любят играть латынью. У бывших бундовцев в московской «евсекции» изучение иврита именовалось «клерикализм». Столько же смысла в наших разговорах о «еврейском милитаризме». В обоих случаях это злоупотребление терминами. Милитаризм — это строй, при котором государство содержит излишне большую армию. Это единственное правильное применение этого латинского слова. Но ни один разумный человек не станет утверждать, что народ может и должен оставаться полностью безоружным. Даже крайние пацифисты (здесь имеется в виду общепринятое понимание этого слова, а не «надмирные» личности, такие как Лев Толстой) не идут дальше требований свести вооружение к необходимому для самообороны минимуму. Но мы, евреи, не имеем и этого минимума. И это несмотря на то, что мы очень нуждаемся в средствах «самообороны». Я понимаю так, что милитаристы — это те, кто не хотят ограничиваться упомянутым минимумом. Но называть так тех, у кого вообще ничего нет и кто хотел бы обзавестись десятой частью того минимума,— значит просто бросать слова на ветер. Сытого человека, который продолжает есть, называют обжорой. Но когда просит еды голодный, ему, кажется, не пристала кличка «обжора».