За угощением, в застолье, разговор зашел о машинах.

— Я тебе свой джип отдам — мерседесовский. Он почти нулёвый, — говорил Барин, поощрительно поглядывая на Туза.

— Не-е, мне мерседесовский не нужен. Он на катафалк похож.

— Сам ты на катафалк похож! — насмешливо вклинилась Жанна. — Это стиль! Фирма! Соображать надо!

— А ты, шалава, заткнись! Тебя не спрашивают!

Жанна вспыхнула, вскочила со стула. Она ждала защиты от Барина. Но тот молчал. Смотрел на уставленный жратвой и пойлом стол и молчал. Только на скулах означились желваки.

— Ты, чучело, со мной спал? Чтобы меня шалавой называть?!

— Хочешь попробовать? — блеснули звериным блеском глаза Туза, и Жанна вскрикнула, почувствовав, как цепко, жестоко он схватил ее за колено.

Она задохнулась от боли и ярости:

— Отпусти, козел!

— Чего? — ощетинился Туз. — Ты чего вякнула, шмара? Я же тебя…

Но тут ударил кулаком по столу Барин, прервал свару:

— Заткнитесь! Устроили спектакль, Голливуда мне здесь не хватало!

Чуть позже у Василь Палыча была делегация из Финляндии, троица лесоторговых бизнесменов. Жанна им улыбалась, и они ей тоже очень радушно улыбались и, казалось, хотели понравиться. Тут же, в гостиной офиса, для них был устроен фуршет. На угощенческую выпивку финны сильно приналегли; тосты за дружбу между народами, привычная болтовня о выгодах сотрудничества и разная трепотня. В разгар веселья Барин и подошел к Жанне, протянул почти полный фужер «хеннесси».

— Пей!

— Ты чего, с ума сошел? Зачем столько много? Я же сразу окосею и вырублюсь.

— Это было бы лучше, — угрюмо заметил Барин. — Пей! Считай, что это приказ!

Она выпила половину фужера. Вскоре ее заметно повело, она стала болтать всякую чепуху долговязому белобрысому финну с прозрачными синими глазами. Барин будто ждал этого момента, взял ее под локоть и проводил через коридор к двери в комнату отдыха.

— Иди! Я обещал. Молчи, терпи, иди! Тебя не убудет, зато долг быстрей покроем. Я обещал! — Барин открыл дверь и втолкнул Жанну в комнату отдыха.

Там ее дожидался Туз. Кричать было бессмысленно: на помощь никто бы не пришел, урке ее отдал сам хозяин.

— Жирная тварь! Старая мразь! Предатель! — Она не просто выкрикивала оскорбления, она плевала Барину в лицо, она пыталась пнуть его в живот, лезла царапаться. Потом она ревела, выла, стонала, извивалась в истерике на диване, проклиная Барина.

Ей еще долго-долго не верилось, что такое могло произойти, что такое уже произошло! И хотя она знала, что Барин по части женщин не исповедует никаких принципов, кроме одного: «бабы — это получеловеки», и не способен к ревности, она недоумевала, что он, имевший на нее исключительное, «эксклюзивное» право, как на свою собственность, уступил ее какому-то уголовнику, ублюдку.

— Дуреха! Я ему почти жизнью обязан. Он за меня пятерку строгача отсидел! Это сейчас бандюков сторонятся. Сейчас можно с ментами, с фээсбешниками, с таможней договориться. Раньше без бандюков было не обойтись. Я ему пообещал, что всё сделаю, как он выйдет. Ты же сама на рожон полезла. Обозвала его козлом. Он отступного не захотел. Ну, прости ты меня! Такие, как Туз, на свободе не держатся. Он здесь вроде ассенизатора. Сделал свою говенную работу и ступай снова в тюрьму! Прости ты меня! — Барин неистовствовал, пыхтел, махал руками, пробовал ластиться к Жанне. Но она обжигала словами, как кипятком.

— Это не он козел. Это ты козел! Навсегда козел! Ты же сам говорил: «Козлом становятся один раз и навсегда».

— Замолчи! Не забывай, что ты ко мне пришла как шлюха. И если бы не я, шаталась бы теперь со стайкой проституток на Ленинградке.

Жанна и впрямь не раскрывала больше рта, усвоила еще одну баринову науку: «Я сперва человека-то стараюсь в дерьме купнуть, чтоб он надолго выучил себе цену». И теперь он сделал гаже и больнее, чем просто разрушил Жаннину мечту о какой-то истинной свободе и светскости, он опять ее ткнул носом в дерьмо, не признавая выслугу.

С тех пор она поставила на Барине крест: ни кутежей, ни загулов, ни саун, ни заграничных поездок с ним; но по-прежнему числилась в его ведомстве и получала завидное жалованье. В отместку она преступила запрет Барина — совратила и привадила к себе Романа. Барин обо всем знал, ее мстительные выходки покуда сносил, но развязка, казалось, была не за горами. Только никто не думал, что — такая. Судьба всегда разрубит узел не там и не тогда, как замышляют люди.

…Жанна допила вино. Этот мартини — как неизбежная поминальная чарка. Она опьянела, но раздерганность от похорон Барина, от встречи с Тузом не угасла во хмелю. Даже вышел обратный эффект — в Жанне нарастала раздражительность. Эта была уже знакомая, знаковая раздражительность, которая могла и не иметь определенного источника, она могла прийти внезапно и беспричинно. Порой Жанне было душеприятно испытывать сумбур от своей, какой-то неясной капризности или всесветного недовольства, ибо она знала, чем всё закончится, где сладостное избавление.

Она достала из ящика туалетного столика деревянную шкатулку, где в одной стороне — пустые папиросы-заготовки, в другой — серо-зелено-желтоватая, мелко нарубленная трава. Аккуратно черпая гильзой папиросы траву, подправляя ее пальцем и утрамбовывая длинным ногтем мизинца, осторожно, чтобы не надорвать нежную папиросную бумагу, Жанна набивала «косячок».

Напряженность в ней еще не пропала, но предчувствие близкого наслаждения уже настропалило всё существо на радость — так же, как существо алкоголика, который еще с глубокого бодуна не опохмелился, но священный шкалик уже в кармане и до квартиры дойти два-три лестничных пролета…

Жанна чиркнула настольной зажигалкой на малахитовой подставке и сделала первую глубокую затяжку. Дым с привкусом сена поплыл по спальне.

Она сидела на пуфе, размеренно и поглощенно курила и щурилась на лампочку в настенном бра. Сквозь полусомкнутые ресницы бело-желтый электрический свет от нити накаливания расслаивался на цвета радуги, разбегался лучами. Ей становилось весело от игры такого многоцветья. Она наслаждалась этим светом. Всякие мысли мельчали, превращаясь в разноцветные конфетти, кружились в светлых виденьях, в дурмане, в дыме марихуаны.

Наконец глаза утомились заигрывать со светом электрической лампочки, а необыкновенная начинка в папиросе иссякла. Она поднялась с пуфа, ткнула папиросу в пепельницу, поглядела на себя в зеркало, потрясла мелкими кудряшками коротких крашенных в желтый цвет волос и рассмеялась. Ей было легко и свободно. Она раскинула руки, покружила по спальне, будто в танце, а затем повалилась на кровать, заправленную зеленым шелковым покрывалом. Жанна обожала шелк любых расцветок. Шелк — символ успеха и достатка! На кровати она с удовольствием потерлась щекой о прохладную гладь материала и закрыла глаза.

Она еще не спала. В ней ходили приятные течения радостных настроений. Тело таяло в неге внутреннего тепла. От наркотика и хмеля голова слегка кружилась. Все мысли — поверхностно-легкие. В уголках губ на блаженном расслабленном лице спряталась улыбка, загадочная, удивленная и беззащитно-детская, — с такой улыбкой Жанна наблюдала в цирке-шапито выступление иллюзиониста, который вытаскивал из своей шляпы целые километры разноцветных, связанных за концы шелковых косынок. Хотя на глазах у публики фокусник положил туда всего одну!

Бесконечно длинные шелковые ткани: золотистые, бордовые, синие, бежевые, малиновые — будто колышущиеся шторы, свисавшие из поднебесья, овевали Жанну своим скользящим прикосновением. Шелковые полотна лились с неба. Словно потоки дождя, сухого и прохладно-гладкого, — беспрестанные потоки шелка лились и, играючи омывая Жанну, утекали куда-то в круговерти вниз, словно вода, которая водоворотом проваливается в воронку; этот поток весело подхватывал Жанну, она, как на карусели, вертелась в нем и временами тоже проваливалась вниз, в таинственное исчезновение, небытие; в такую чудодейственную секунду она испуганно и громко вздыхала, пыталась открыть глаза, но веки были тяжелы, а новый наплыв шелка так нежен, так приятен, так беспамятен.