— Сто дьяволов, — выругался Нагнёток, — что это, чорт меня кружит, что ли?
Он поднёс карту к налитым кровью глазам. Слипшиеся от пота космы волос свисали у него со лба. Цыган почти водил носом по карте и даже не заметил, как придавил им самоотверженного жучка.
Смертельно раненная Точка скатилась с карты с тихим вздохом:
— Это для вас, друзья… — Она мягко падала с листа на лист, исчезая в подымающихся с земли голубоватых сумерках, пока какая-то сердобольная ветка не уложила на мягкий мох. Точка лежала не дыша, скрестив на груди лапки, согласно погребальному обычаю насекомых. С цветов, с деревьев, с далёкого неба начали падать большие слёзы надвигающейся ночи, ночи, которая была прекраснее сна. Над лесом гулял месяц; размахивая фонариком, он сзывал к себе рои улетаюших звёзд. Лёгкий ветерок принёс какое-то незнакомое благоухание.
Цыган несколько раз протёр глаза, но сумерки сгущались. Листья стряхивали капельки росы.
— Эй, кто тут? — гаркнул цыган.
Ему ответило молчание. Даже эхо не хотело повторять слова этого изверга. Тишина давила, словно мельничный жёрнов.
Перепуганный цыган помчался по лесу. Какие-то деревья преграждали ему путь; дважды он стукнулся головой о ствол. Цыган спотыкался, тёрн беспощадно колол его тело шипами, ежевика с остервенением хватала его за ноги. Наконец Нагнёток в ярости разорвал карту и начал вслепую, отбиваться кулаками.
Если вы когда-нибудь увидите тонкие, прозрачные сеточки листьев, вы можете быть уверены, — это остатки разорванной Нагнётком карты.
Цыган бежал дальше и дальше. Неожиданно он споткнулся о корень дуба и, перевернувшись через голову, увяз по пояс в трясине. Издалека до него доносились крики суетившихся мухоморов. К своему ужасу, Нагнёток очутился в болоте Утопленника.
Он ухватился за куст ежевики, но колючие ветки, были плохой опорой. Цыган чувствовал, как чмокающая и чавкающая топь засасывает его. Невдалеке взлетели перепуганные утки. Рядом загорелся, булькнув, блуждающий огонёк и погас, осветив покрытую плесенью воду и сверкнув алым отблеском на рубине цыганской серьги.
А в это время четверо беглецов, воспользовавшись темнотой, пробрались к опушке леса.
Петух первый раздвинул ветки. Высоко в небе мерцали звёзды. Ночь была тиха и тепла, как вздох ребёнка. Друзья перескочили через ров и, немного осмелев, направились в сторону деревни. Слева и справа от дороги стояли спящие деревья. Вдруг звери услышали в вышине шорох крыльев и смех.
— Не бойтесь, это сова, — шепнула Хитраска.
— А почему она смеётся, как Друмля? — спросила Виолинка.
— Ты просто хочешь спать, и тебе мерещится всякий вздор, — успокаивали друзья.
Но девочка не ошиблась, — это была Друмля. Обеспокоенная отсутствием отца, красивая цыганка превратилась в сову, чтобы осмотреть лесную чащу. Когда она пролетала над верхушками деревьев, птицы сидели, притаившись в гнёздах, и со страхом смотрели на силуэт, чернеющий на фоне месяца. Пролетая над болотом, Друмля услышала неистовую ругань застрявшего в болоте Нагнётка.
— Подожди, папа, я тебе сейчас помогу, — закричала она, садясь на нижнюю ветку дуба.
О том, что это сова не обыкновенная, можно было догадаться только по кораллам, сверкавшим на гладких перьях. Но вот цыганка сделала крылом какие-то знаки и прошептала заклятья, которые ей должны были вернуть человеческий облик. Под крылом у была спрятана связка верёвок, — этими верёвками она собиралась скрутить пойманных мухоморами беглецов. Конец верёвки Друмля бросила отцу, — тот еще яростно барахтался в топкой грязи болота…
Меж тем наши друзья спасались бегством. Каждый шаг удалял их от опасности.
Деревья поредели. Начались поля. Отягчённые росой колосья неподвижно висели в воздухе. Вскоре показались низенькие хаты. Нигде не было видно ни огонька, потому что в Скупицах экономили всё, даже воду из колодца черпали с оглядкой, даже рот открывали неохотно. Были и такие, что смотрели одним глазом, чтобы другого надольше хватило.
Наши друзья увидели стог сена. Они выкопали под ним, глубокую яму, сделали себе удобную нору и после всех волнений дня уснули крепким сном.
Они даже не услышали, как на рассвете, когда белёсый туман окутывал землю, к стогу подъехал цирковой фургон. Лошади цыгана щипали сено прямо над их головами. Потом заскрипели колёса, и Нагнёток бросился в погоню, воображая, что звери давно опередили его.
Только брюки, запачканные брюки цыгана, развевающиеся над крышей фургона, говорили о ночных приключениях их владельца.
Скупицы
Когда солнце начало пригревать, стог сена зашевелился и оттуда вылез капрал Пыпец. Он одёрнул мундир, пригладил седеющий гребень и быстрым шагом направился на деревенскую площадь. Вслед за ним должны были двинуться в путь Хитраска и Мышибрат. Они уговорились, что встретятся на пригорке за деревней, где растёт дикая груша. Там же, под грушей, они поделят всё, что им удастся достать, и, расстелив на траве скатерть, устроят пир.
Но, чем дальше заходил петух в тесные улочки, тем темнее становилось вокруг, меньше лучей солнца, больше грязи. В садах, огороженных покосившимися заборами, ничего не росло; они выглядели так, словно была уже поздняя осень. Солнце редко заглядывало сюда, потому что при каждом его появлении из хат выбегали мальчишки и, прыгая на одной ноге, хватали горстями солнечные лучи, вязали их в пучки и засовывали в мешок. Юные скряги запасались топливом на зиму. Глупцы не знали, что лучи исчезнут, что в морозный вечер они вытряхнут из мешка только спутанные шнурки, ремни и тряпки.
Зимой озябшие толстосумы клали на стол пригоршни золота и серебра и грелись в их тусклом свете. Бедняки, складывая ладони, ударяли ими о колено, обманывая мёрзнущее ухо звуком, похожим на звон монет в кошельке.
Петух был изумлён. Тут отец хвалит сына за то, что он сломал чужой забор на дрова, там бабка обвязывает внучке грудь шнурком, чтобы девочка меньше дышала. Дым из трубы стелется по ветхим крышам, на обломанных деревьях зияют кровоточащие раны, ветки тянутся в серое небо. Кажется, что тополя встали на цыпочки, — они рады забраться повыше, да только корни их не пускают.
Капрал Пыпец остановился на рыночной площади, около ржавого колодца, с сожалением посмотрел на вялых, медленно бредущих людишек.
«Разбужу-ка я их своим рожком», — подумал он и заиграл весёлый марш.
Собралась серая толпа, и тотчас вокруг потемнело, — жители были разбужены, но попрежнему грустны. Впереди всех стоял в заплатанном армяке сельский староста Скопидом Грошик. В другом месте огородное пугало постыдилось бы надеть на себя одежду, которую в Скупицах считали весьма изысканной. Староста невероятно исхудал, так как рот у него был закрыт на замок, чтобы реже его одолевало искушение поесть. Ключ от замка хранился у самого быстроногого мальчишки в деревне. Когда ссохшийся желудок требовал пищи, Грошик бросался в погоню за мальчишкой, а потом в изнеможении садился, задыхаясь и обливаясь потом, — и голод у него проходил. Зато он научился есть глазами, он своим волчьим взглядом мог укусить барахтающегося в луже поросёнка так, что тот с оглушительным визгом стремглав убегал прочь.
Петух играл. Выбежавшая толпа напирала на него, он уже не слышал марша, он только видел, как жители руками хватали мелодию, засовывая себе в уши, и, заткнув оба уха пальцами, уходили к себе домой.
Дети подпрыгивали вверх, чтобы поймать на лету самые высокие ноты.
— Друзья мои, так нельзя, — сказал петух, опуская рожок.
И тут он почувствовал, что его начали ощипывать со всех сторон. Он ясно ощутил, как алчный глаз старосты Грошика стал пожирать его жилистые икры. Тогда петух снял с головы шляпу и протянул толпе.
— Помогите, чем можете, бывшему участнику войны с Блаблацией! Помогите, чем можете, голодному инвалиду!
Если бы капрал нацелился в скупцов из пушки, он не мог бы их испугать сильнее. Мысль, что кто-нибудь из них может добровольно отдать заработанный в поте лица грош, хотя бы один грош, наполнила их ужасом. С тех пор, как Скупицы называются Скупицами, там еще никто никому не подавал милостыни.