Это место в рассказе Пабло воскресило в моей памяти в совершенно новом свете моего друга, испустившего при мне свой последний вздох. Грудь моя стеснилась, глаза наполнились слезами, и я внезапно закрыл их рукой, чтобы скрыть от окружающих свое волнение. Пабло остановился, как и в первый раз, и устремил на меня еще более пристальный взор. Я легко понял чувство, которое им владело, и постарался рассеять улыбкой его опасения.

— Успокой свое сердце, мой друг, — сказал я ему с жаром, — и пусть тебя не тревожат те переходы от печали к веселью, которые во мне вызывает твоя удивительная история. Они только естественны для меня, и ты согласишься с этим сам, когда я смогу тебе все объяснить. Прости, что я тебя перебил, и продолжай — ведь приключения Педрины еще не кончены.

— Рассказывать осталось немного, — продолжал Пабло. — Ее отвезли обратно в монастырь и установили за ней более бдительное наблюдение. Один весьма сведущий в душевных болезнях старый врач, которого счастливые обстоятельства несколько лет тому назад привели в Барселону, взялся за ее лечение. Он прежде всего заметил, что болезнь ее представляет большие трудности, ибо расстройства больного воображения никогда не бывают так серьезны и, можно сказать, так неизлечимы, как тогда, когда они вызваны глубоким душевным горем. Однако он продолжал лечение, ибо рассчитывал на помощника, всегда искусно исцеляющего горе, — на время, которое сглаживает все и которое одно только вечно среди наших мимолетных радостей и горестей. К этому он решил присоединить развлечения и труд; на помощь больной он призвал и искусство — искусство, которое она уже забыла, но страсть к которому с силой еще большей, чем когда-либо, сразу вновь пробудилась в этой необыкновенной натуре. «Учиться, — сказал один философ, — значит, быть может, то же самое, что вспоминать». Для нее это значило изобретать. Первый ее урок заставил слушателей прийти в удивление, в восхищение, в восторг, в исступление. Успехи ее были необычайны, упоение, которое она вызывала, захватывало ее самое. Есть избранные существа, которым слава возмещает счастье, и эта награда чудесно приуготована им провидением, ибо слава и счастье редко встречаются вместе. Наконец она выздоровела и оказалась в состоянии открыться своему благодетелю, который и сообщил мне ее историю. Но возвращение разума было бы для нее новым несчастьем, если бы в то же время она не нашла поддержки в своем таланте. Вы, конечно, понимаете, что у нее не было недостатка в ангажементах, как только стало известно, что она решила посвятить себя театру. Уже десять городов грозили похитить ее у нас, но вчера к ней проник Баскара, и ему удалось пригласить ее в свою труппу.

— В труппу Баскара! — вскричал я, засмеявшись. — Будь уверен, теперь она знает, что думать о грозных заговорщиках в замке Гисмондо.

— Вот это ты нам и объяснишь, — ответил Пабло, — ибо ты, по-видимому, осведомлен обо всех этих тайнах. Рассказывай же, прошу тебя.

— Он не может, — сказала задетая Эстелла. — Это — секрет, который он не может открыть никому.

— Так было всего одно мгновение тому назад, — возразил я, — но это мгновение произвело большую перемену в моих мыслях и решениях. Я только что освободился от моего обязательства.

Нет нужды говорить, что тут же я рассказал обо всем, о чем рассказывал вам месяц назад и от чего вы меня без труда освободите сегодня, даже если моя первая история уже и не столь свежа у вас в памяти. Я не способен придать ей такое очарование, чтобы заставить выслушивать ее дважды.

— Вы по крайней мере достаточно логичны, — сказал помощник прокурора, — чтобы вывести отсюда какую-нибудь мораль; заявляю вам, что ломаного гроша не дам за самую остроумную новеллу, если из нее не следует что-нибудь поучительное. Добрый Перро, ваш учитель, умел выводить из самых смешных своих сказок здоровую и серьезную мораль!

— Увы! — ответил я, поднимая руки к небу. — О ком вы мне тут говорите? Об одном из высочайших гениев, просвещавших человечество со времен Гомера! О! Романисты моего времени и даже сами сочинители сказок не претендуют на то, чтобы быть похожими на него. Между нами говоря, их бы даже оскорбило такое сравнение. То, что им нужно прежде всего, мой друг, это — повседневная известность, которую можно приобрести за деньги, и деньги, которые всегда можно заработать тем или иным способом, когда известность приобретена. Мораль, по вашему мнению столь необходимая, меньше всего их заботит. Однако, если вы хотите, я закончу изречением, которое считаю своим, но которое, может быть, нашлось бы и у другого, ибо нет ничего, что бы не было уже сказано:

А если это изречение вам не подходит, мне нетрудно позаимствовать другое у испанцев, пока я еще нахожусь на испанской почве:

Это значит, милая Эдокси, что из всех достоверных вещей самая достоверная — сомнение.

— Сомнения, сомнения! — грустно сказал Анастаз. — Велико удовольствие сомневаться! Значит, привидений не бывает?

— Ты заходишь слишком далеко, — ответил я, — ведь мое изречение учит тебя, что, может быть, они и есть. Я не имел счастья их видеть; но почему бы это не было возможно для натуры более совершенной и счастливой, чем моя?

— Для более совершенной и счастливой натуры! — воскликнул помощник прокурора. — Это — для идиота, для сумасшедшего.

— А почему бы нет, господин помощник прокурора? Кто определил меру человеческого ума? Где тот хитроумный Попилий,[15] который сказал ему: «Ты не выйдешь из этого круга»? Если привидения — выдумка, то надо сознаться, что нет истины более распространенной, чем это заблуждение. Все века, все нации, вся история свидетельствуют об этом; а на чем основывается познание того, что называют истиной, если не на свидетельстве истории, наций, веков? К тому же у меня на этот счет собственное мнение, которое вы найдете, вероятно, очень странным, но от которого я не могу избавиться. Оно состоит в том, что человек не способен выдумать что-либо, или, говоря иначе, что выдумка есть не что иное, как врожденное предчувствие реальных фактов. Что делает в наше время наука? Каждым новым открытием она оправдывает, она устанавливает подлинность одной из мнимых выдумок Геродота и Плиния.[16] Легендарный жираф разгуливает по зоологическому саду. Я, как и другие, с нетерпением ожидаю прибытия туда единорога. Драконы, многоголовые змеи, испанские эндриаги и провансальские тараски не существуют в мире живых, но Кювье[17] нашел их в мире ископаемых. Все знают, что гарпия — не что иное, как громадная летучая мышь, и поэты описали ее с точностью, которой мог бы позавидовать Линней.[18] Что же касается привидений, о которых мы только что говорили и к которым я охотно возвращусь…

Я в самом деле собирался возвратиться к ним и долго развивал бы свои мысли по этому поводу, ибо это такая материя, о которой можно сказать многое, но тут я заметил, что помощник прокурора заснул.