— Ага, — сказал Респиги. — Не беда, объяснимся жестами. Садитесь, полковник. А ты, монашек, иди, иди сюда.

Он силой усадил монаха и поставил перед ним кубок.

— Пей, монах. Это славное генуэзское вино.

Монах молча отодвинул кубок. Респиги начал выходить из себя.

— Так я же заставлю тебя выпить! Держите его, господа, я волью ему в глотку!

Двое «чертей» поднялись, но монах опередил их. Левой рукой он оттолкнул одного, а правой надавил на свое распятие, из которого, точно жало, выскочил стилет.

— Santiago у cierra Espana![114] — заревел монах, принимая боевую стойку, как заправский солдат. Все попятились от него.

— Оставьте его, — не меняя тона, сказал Горн. — Я же говорил вам — монах настоящий. Я уже жалею, что привел его.

— В самом деле, зачем вы его притащили? — спросил Респиги, переводя дух.

— Не знаю. Взбрело в голову. Сейчас я тем же путем выведу его отсюда.

И Горн вышел, ведя монаха за руку. Монах дрожал от ярости и грозил наместнику сжатым кулаком. Респиги показал ему язык.

— Странная шутка, — глубокомысленно заметил мессир Контарини.

— Для истощенного постом он довольно силен, — сказал Гуарнери, которого толкнул монах. — Не знаю, как правая, но левая рука у него не похожа на тряпку.

Вошел маркиз Паллавичино.

— Светлейший Люцифер, — провозгласил он, — мы все тоскуем без тебя. Идем, я покажу тебе мою богиню Венеру Она принадлежит тебе, как и я.

В большом зале призывно запели трубы. Респиги слегка поклонился маркизу Паллавичино.

— Я охотно последую за тобой, язычник, тем более что сейчас я имел встречу с приспешником исконного моего врага, мерзким и вонючим монахом…

— А, я тоже его видел, — сказал маркиз. — Граф Горн привел его с собой чуть ли не силой. К сожалению, монашек начисто лишен человеческих слабостей, которые только и красят человека…

— Кто еще видел монаха, ваше сиятельство? — живо спросил Гуарнери.

— Да все его видели, — ответил маркиз. — Граф Горн подтаскивал его и к Бальби, и к Строцци, и к делла Ровере, и всем показывал, как некое чудо.

— Это непонятно, — сказал Гуарнери.

— Вздор, вздор! — прервал его Респиги. — Это самый лучший маскарадный костюм, какой я сегодня видел: солдат под руку с настоящим монахом! Я надеюсь, что все оценили выдумку моего полковника.

— Браво! — воскликнул маркиз Паллавичино. — Мы увенчаем графа Горна лаврами, если, конечно, монах еще не удрал от него… Но в зал, в зал, господа, уже трубили в третий раз.

Гости собрались в большом зале. Все взоры были устремлены в центр; видимо, большинству было известно, какой номер им покажут. Последним в боковых дверях появился полковник Горн со своим монахом. Не обратив на себя ничьего внимания, они встали у стены, позади всех.

Невидимый хор запел латинский пэан. Толпа напряглась. Респиги стоял, уперев руки в бока, вытянув вперед напомаженный клин бороды. Монах зло смотрел ему в затылок, но он не чувствовал этого взгляда.

Подсвеченные витрины погасли один за другим. В полной тьме хор пропел:

— Gloria aeterna Veneri Deae amoris![115]

Высоко вверху вспыхнула люстра. Она была задрапирована таким образом, чтобы весь свет падал вниз, не рассеиваясь в стороны. Под звуки музыки над толпой появилась видная по колени белая обнаженная женщина. Она прошла по помосту, скрытому головами толпы, и очутилась в столбе света.

Слепяще засверкала диадема на ее высокой прическе, но еще ослепительнее светилось ее прекрасное тело. Она подняла руку, приветствуя гостей.

— Vivat Venus![116] — взорвался зал. Толпа рухнула на колени, а Венера начала подыматься. Помостом ей служила широкая скамья, которую держали согнутые в три погибели слуги. Сначала они встали во весь рост, а потом подняли скамью на вытянутых руках. Женщина слегка расставила ноги, чтобы сохранить равновесие. Она и в самом деле была сложена, как богиня. Но уже полетело по толпе ее земное имя: Аннунчиата Корелли.

— Самая дорогая куртизанка Генуи, — шепнул Горн своему монаху. — Это зрелище доконает Респиги.

— Так он сейчас пойдет к ней? — спросил монах.

— Если бы он посмел! У нее на сердце возлежит Сфорца Паллавичино, брат нашего хозяина. Респиги домогался ее, но без успеха.

— Не уступить наместнику! — поднял плечи монах.

— О, для нее это было гораздо лучше, чем уступить.

— Вот как. Плохо же его здесь любят.

— Итальянцам не за что любить предателя и сына предателя.

Они говорили по-виргински.

— Не пойти ли нам, пока все глазеют, — предложил Горн. — Время дорого.

— Вы правы, — сказал монах.

И они выскользнули в темный коридор как раз в тот момент, когда Венера произносила хриповатым голосом:

— Благодарю за любовь, мой добрый народ.

Маркиз Паллавичино удержал Гуарнери за рукав.

— Не ищите графа Респиги, синьор, — сказал он, многозначительно улыбаясь. Гуарнери ответил ему такой же улыбкой:

— Значит, он вряд ли вернется сюда.

В это время граф Респиги, завернувшись в свой мефистофельский плащ, нетерпеливо бежал по крутым ступеням генуэзских переулков. Два его брави, один с факелом, другой с пистолетами в каждой руке, сопровождали его. Созерцание голой Венеры действительно доконало Респги. Он желал женщину, и немедленно — обо всем остальном он забыл начисто.

Он миновал чопорную виа Бальби и летел вниз, к улице Прэ[117], вожделенному месту, где ждала его радость, высшая радость, какую он знал. Извилистые переулки, «узкие, как жилище змея», таили немало опасных сюрпризов, но Респиги ни разу даже не споткнулся на мокрых щербатых камнях. Эрос и Приап наперебой поддерживали его своими крыльями. Бесполезно было думать о Венере, оставшейся наверху. Ее роскошная грудь и царственные бедра не принадлежали ему, и Респиги гнал от себя сверкающие видения. Он спешил вниз, утешая себя банальной мыслью, что эта богиня наслаждения в конечном счете может дать ему не более того, что даст и простая девка. Красота лица и роскошь форм суть лишь более или менее богатая рама, а картины — все одинаковы.

Улица Прэ, вьющаяся почти по самому берегу моря, была черна, как могила. Но Респиги был здесь своим: он безошибочно угадал нужную дверь и постучал. В дверной решетке сверкнули старушечьи глаза; его осмотрели изнутри, и дверь открылась. Факел погас, брави остались на страже. Граф коршуном взлетел по крутой лестнице.

Он очутился в комнате, едва освещенной жалкой свечой. Девушка лет восемнадцати поднялась ему навстречу. Честное слово, она мало чем уступала Аннунчиате Корелли. Респиги оторвал от пояса увесистый кошелек, швырнул его на стол и тут же обнял девушку. Она с готовностью ответила на его поцелуй.

— Какая противная у вас помада, — прошептала она.

Это на миг отрезвило графа.

— Да, да, — сказал он, снимая шляпу и плащ. — Дай воды, Франческа, я умоюсь.

Девушка отвела его за занавеску и дала ему умыться. Пока Респиги фыркал, отмывая помаду и грим, она сняла с него шляпу и поставила на стол вино и апельсины.

Выйдя из-за занавески, граф схватил ее, как кот голубку. От неожиданности она разбила стакан.

— Ой, я порежу ноги!

Он поднял ее и отнес на постель. Он ловко раздел ее, и, хотя ему не терпелось, он все-таки сначала принялся оглаживать и целовать ее. Как подобает дворянину, Респиги в свое время читал и «L'art d'aimer»[118] и несравненного Брантома[119], посвятившего специальную главу вопросу о касаниях в любви. Впрочем, сейчас он действовал не по книжке — ибо даже мужикам, не читавшим никаких книг, отлично известно, что прикосновение необходимо, предшествует наслаждению.