* * *
Так пела мама, на камнях гадая,
И множество таких же матерей
Молили, чтоб в родимом нашем крае
Жилось их детям легче и светлей.
Чтоб молния не поджигала крова,
Чтоб множились стада и табуны.
Чтоб дети были сыты и здоровы.
И, главное, чтоб не было войны!
А там, вдали, на западной границе
Готовятся войска не на парад.
Там блещут каски, сапоги скрипят…
А может быть, тебе все это снится?..
2
Растут сыны. Их у тебя четыре.
Ты охраняешь мирный наш очаг,
Не зная, что в чужом, далеком мире
Взят на прицел давно наш каждый шаг.
О мама! Камушки спроси скорей ты,
Как дом родной, как сыновей сберечь?
Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор,
Скрипя зубами, изрыгает речь…
Я первоклассник… Клятвой пионерской
Народу в верности поклялся я.
А там — в Берлине — вой и гогот мерзкий,
Там брызжет ядом свастика-змея.
Пишу стихи… И больно, и отрадно
Огонь поэзии открылся мне…
А там костры уже пылают чадно
И книги Гейне корчатся в огне.
Я полюбил впервые… Я вознесся
В мечтах своих превыше наших гор.
А там, в железном плане «Барбаросса»,
Любви и жизни пишут приговор…
О мама, мама! Ты сынов растила.
Мечтала ты о радости в дому,
Не думая, что ранняя могила
Готовится уже не одному…
Сын Магомед. Он педагог.
Он учит
В Буйнакском педучилище ребят…
Какую враг ему готовит участь.
Того не знает он — мой старший брат.
Что враг шипит: «Нам не преграда — горы!
Дадут приказ — мы их взорвем, сотрем!
„Родной язык!..“ Мы с вами горцы, скоро
Поговорим на языке своем!..»
Сын Ахильчи… Он будущий географ.
Над картою склонился Ахильчи.
Не слышит брат мой шорохов недобрых,
Угроз, уже таящихся в ночи.
Не думает, что где-то спозаранок
Терзают карту, мир перекроив.
Кружком кровавым обведен Майданек.
Освенцим назревает, как нарыв…
Пока еще все тихо в нашем крае,
И горе словно далеко от нас.
Здесь пашут, строят, землю украшая,
Растят сады…
Но фюрер дал приказ…
Но фюрер дал приказ.
И на рассвете
Обрушился с небес ревущий град.
Дома взлетают…
Матери кричат…
И погибают маленькие дети.
И завертелся мир, и полетел
Вниз, под откос поломанной арбою…
О мама, мама!.. Что стряслось с тобою?
В полях растут стога кровавых тел.
…Растут, растут стога кровавых тел.
Все множатся они за лихолетье.
И будет ли тоске твоей предел?
Черным-черны, беззвездны ночи эти,
Что — ночи?! Дни и те черным-черны,
И летом мерзнешь, словно бы зимою…
Все реже вести от живых с войны.
Все больше писем с траурной каймою…
И если почтальон стучится в дверь,
Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав:
Не верит мама камушкам теперь —
Их обещанья были злой насмешкой.
Ты различаешь белый свет едва,
В усталом сердце отдаются взрывы,
Но поднята высоко голова.
И это знак, что сердце мамы живо
И защищать готово сыновей…
И ты поешь.
Вот песня этих дней:
Вы, оставившие дом,
Вы — птенцы, вы — сыновья.
Через грохот, через гром
Песня к вам летит моя.
Если в поле вспыхнет свет,
Обернитесь на закат:
Это мама шлет привет,
К вам мечты мои спешат.
Вам легко, и мне легко.
С вами я — сто раз на дню.
И сыночка своего
Я от пули заслоню.
…Но раненые падают птенцы.
Но падают в сражениях бойцы.
Приходит похоронка в чей-то дом…
И наша мама так поет о том:
«Что двое дерутся, я часто видала.
Случается им тесновато меж скал.
Но как же все люди взялись за кинжал?..
Неужто Земли человечеству мало?!
Кончались все драки по первому знаку:
Я брошу платок — пресекается драка.
Неужто покончить с войной не могли,
Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»
Вздыхает мама, причитает, просит,
Но дымом горизонт заволокло.
Беда все ближе… Холодает. Осень.
И помню я, как горе к нам пришло.
Как нас оно настигло, наше горе.
О мама! До тебя дошел черед:
Под Севастополем упал он в море —
Пылающий, как факел, самолет.
Что думал экипаж в тот миг, не знаю!
Заскрежетали волны, как мечи.
И птица рукотворная, стальная
Пошла на дно…
А с нею Ахильчи.
Об этом, плача, рассказали маме.
Но мама не поверила словам:
— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!
Наш Ахильчи еще вернется к нам!
Меня, себя не мучайте напрасно!
Я верю, рассекая толщу вод,
Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный!
Наш Ахильчи не умер… Он придет!..
Но горе в двери постучало снова —
Беда одна не ходит, говорят,
Пришло известие из Балашова:
Там раненый лежит мой старший брат.
И мы с отцом в дорогу поспешили.
Но поездов быстрей бежит беда.
И мы прочли на братниной могиле:
«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»…
Мы возвратились… Мама онемела.
Качнулась. Губы стиснула в тоске.
И крупная слезинка искрой белой
Блеснула на морщинистой щеке.
Но мама тотчас поднялась проворно.
Сказал ей кто-то: — Черное надень!..
— Нет, нет! Я не надену шали черной.
Работать буду в скорбный этот день!..
И, стисну зубы, подавив страданья,
Весь день трудилась ты до темноты…
Так о горянках гордое преданье
Своим примером подтвердила ты.
А много позже, разведя очаг
Запела тихо, гневен был напев:
«Слез моих ты жаждал, враг!
Но тебя спалит мой гнев!
С неба шлешь огонь, злодей.
Смерть полям и селам шлешь,
Но от мести сыновей,
Душегуб, ты не уйдешь!»
Терпения и кротости царица,
Кто силу гнева робкой лани дал?
Нежнейших в мире песен мастерица,
Откуда в голосе твоем металл?
…Подумать! Грамоте не обучали
Горянок старых — наших матерей,
Но в дни народной скорби и печали
Они предстали мудрецов мудрей.
О матери! Красавицы ущелий!
Достойно лик ваш не запечатлен,
Ни Рафаэли и ни Боттичелли
Не возвели горянок в сан мадонн.
Хоть ваши очи — два потока света
И благороден смуглых щек овал.
Нигде в музеях вашего портрета
Я не встречал… А где я не бывал!
Вам служат рамой горы снеговые.
Ваш колорит — рассвета колдовство.
О Моны Лизы наши, о Марии,
Вы ждете Леонардо своего!
Что знает мир большой о нашей маме,
Хоть скромных подвигов ее не счесть?
Какой художник
красками, словами
Ее опишет и воздаст ей честь?