Показывает Ленину эскиз с нарисованной красной звездой. Как на этикетке пива Heiniken.

– Ха-ха! Чудно, Коля! Да, помню, я в Париже очень любил именно пиво Хейнекен.

Озаботьтесь, Карел – говорит Ленин Радеку. – Пару ящиков. Архи-вкусно!

Тут он замечает, что Радек подбирает исписанный им лист и аккуратно его складывает:

– А что это вы листок подобрали?

– Для Вашего же собрания сочинения, Учитель. Ведь затеряется. А так в одном из томов на видном месте.

– О! Да! Этак томов пять…

– Ну, что вы, Учитель. Штук тридцать наберём!

После смерти Ленина Политбюро вынесет строгое постановление, требующее от партийцев, имеющих письма, записки, обращения к ним Ленина, передать в архив ЦК. Эту записку Радек не сдаст. Но она будет найдена в его бумагах после ареста и передана на хранение в спецхран. Никогда не публиковалась.

Справка – Первое издание Собрания сочинений Ленина (1920–26) будет состоять из 20 томов (26 книг). А юбилейное издание, посвящённое столетию рождения вождя мирового пролетариата, состояло из пятидесяти пяти томов в переплётах с золотым тиснением. И вышло на десяти иностранных языках и на всех языках народов СССР. Общий тираж – около миллиона экземпляров.

Санкт-Петербург. Смольный. Коридоры. Лестницы, подвал. Утро

Латыши ведут Терещенко по лестнице вниз. Долгий путь в расстрельную комнату. Достаточный, чтобы диктор успел произнести:

Владимир Ульянов физически будет присутствовать в этом мире до 24 января 1924. Как индивидуум, он прекратит своё существование летом 1921 года. Правда, будут некоторые ремиссии, но… Вот рапорт лечащего врача в секретариат ЦК Сталину датированный 16 декабря 1923: «…пациент в последнее время ведёт себя плохо. Все лекарства, которые ему выписываю вовнутрь, он пробует на вкус. Фактически не расстаётся с кошкой. Кладёт её в постель, постоянно носит на руках. Часами плачет, с каждым днём срывы учащаются. Если раньше, примерно полгода назад, он плакал 1–2 раза в неделю, то в настоящее время он стал плакать по 1–2 раза в день. Пациент на протяжении нескольких суток отказывается чистить зубы. Он считает, что в зубном порошке яд, который проявится после выпитого чая или кофе. Изо рта пациента исходит жуткий неприятный запах. На вопрос врачей о происхождении запаха пациент отвечает, что специально не будет чистить зубы, чтобы сбивать с ног контру и заговорщиков, которым он будет дышать в лицо. Пациент убивает время в постоянной писанине, которую затем распихивает по тайникам. Его письма сотрудники и медперсонал находят в самых неприличных местах. Я прямо-таки устал изымать эти конверты с бесчисленными указаниями. После пробуждения пациент, как правило, старается попасть к телефону. Когда ему отвечают, что с Москвой нет связи, он впадает в истерику. Таким образом, он испортил уже четвёртый телефонный аппарат. После истерики, как правило, безмолвствует, это длится на протяжении часа, полутора. Затем ещё несколько часов ходит по дому. Гуляет мало. Ест плохо. Много пьёт воды и постоянно ходит в уборную, через каждые 30–40 минут. По дому мочится».

Коридор в подвале. Терещенко заводят в маленькую каморку. Стены заляпаны кровью. Песком присыпана кровь на полу. Его сажают на табурет. Высокий латыш достаёт наган.

Терещенко зажмуривает глаза. Звучат два выстрела. Нет, три. Пороховой дым наполняет помещение.

Терещенко открывает глаза. В расползающемся клочьями дыму он видит на полу тела латышей. А вокруг почему-то возникают китайцы в кожаных куртках с маузерами.

– Китайцы? – шепчет Терещенко. – Наверно, посмертные галлюцинации. Надо будет спросить у специалистов по психоанализу.

В это время ему подносят под нос тряпку с хлороформом. И темнота.

Санкт-Петербург. Квартира с забитыми окнами. Вечер

Терещенко открывает глаза. Он лежит на кровати в какой-то комнате. Входит китаец в кожанке, с постоянной вежливой улыбкой. Ставит на стол коньяк, бутерброды, чай, пирожные. Подносит таз. Молча, предлагает помыть руки. Льёт из кувшина. Подаёт полотенце. Исчезает.

Терещенко садится за стол. Выпивает, ест. Дверь открывается. Входит Свердлов.

– Добрый вечер! Я Свердлов. Яков Михайлович Свердлов. Подсаживается к столу. Наливает себе и выпивает. Полумрак комнаты.

Красный абажур над головами.

– А я знаком с вашей матушкой.

– Это как же? – удивляется Терещенко.

– Товарищ Ленин представил, когда она приходила за вас просить.

– Угу. И кто вы в этой иерархии вождей?

– Председатель ВЦИК. – «цик-цик»… Это что?

– Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Правительство.

– О! То есть я разговариваю с премьер-министром. Мне встать?

– Ваша мама со всей семьёй и вашей женой Марго Ноэ уже в Мурманске. В американском консульстве. В полной безопасности. Ждут открытия навигации.

– Спасибо за добрую весть! Думаю, что вы спасли меня не для того, что я поделился опытом работы в правительстве. Так?

– Так.

– Чем могу быть полезен? Все банки, насколько я слышал, вами национализированы. Зарубежные авуары арестованы ещё со времени получения мною займа на Россию. Я гол, как сокол.

– Я хотел чтобы мы друг друга поняли, – Свердлов крутит пальчиками, – Камушек. Вы пишете записочку. Маме, жене, сестре Прасковье. Кому доверяете… Так, мол, и так. Без подробностей, конечно. Я переправлю её в Мурманск. И происходит обмен. Мне…

А я вас вывожу в Финляндию. Район Куокаллы вам знаком. Там ведь дача вашего приятеля Шаляпина. И Репина.

– И вы мне даёте честное благородное слово, что всё будет именно так.

– Ну, что вы – улыбается Свердлов. – Мы «гимназиев» не заканчивали. Не привычен я, Михаил Иванович, к этому.

– Вот, теперь я вам поверил. Но всё будет не так. Устройте мне встречу с господином Чистяковым. Запишите адрес. Диктую. Он получит от меня инструкции. И я вам в знак благодарности… Камушек. До сих пор всё тело болит от рук этих латышей.

– А ведь я вам хотел помочь с публикацией этих злополучных документов, Михаил Иванович. Присылал Сталина, а вы его выгнали. Взашей. Зря.

Граница Финляндии и России. Район Куоккала. День

Заснеженное поле. Недалеко опушка леса. Автомобиль останавливается. Терещенко и Свердлов выходят на снег. Охрана Свердлова – четыре китайца – тоже выбирается из автомобиля.

– Нет! Прогуляемся только мы с вами. Вдвоём, – говорит Терещенко.

Оставив китайцев у машины, они идут по тропинке между сугробами к опушке леса.

На опушке останавливаются. Вдруг из снега поднимаются люди в белых халатах. Среди них поручик Чистяков.

– Не волнуйтесь, господин Гаухман, – говорит Терещенко Свердлову. – Это мои люди.

Свердлов оглядывается по сторонам. В это время из леса выходят два финских пограничника. И тут Свердлов замечает, что они миновали занесённый снегом пограничный столб:

– Э-э! Мы в Финляндии! Вон финские пограничники!

– А как же, господин Гаухман. Официальная власть.

Пограничники стоят в стороне и курят.

– Да… – нервничает Свердлов. – Красиво вы всё обставили.

– У меня хорошие учителя.

– Этот ваш Рутенберг?!

– Нет, этот ваш Ульянов. Вы не волнуйтесь, господин Гаухман, я держу слово. Просто, если бы я не так обставил… И передал бы вам камушек там, я не оказался бы здесь. Сунули бы труп в какой-нибудь сугроб. За эти месяцы я повзрослел на сто лет. Поручик Чистяков, будьте добры, отдайте господину пакет.

Чистяков передаёт пакет Свердлову.

– Всё? – спрашивает Терещенко.

– Надеюсь, мы останемся с вами в приличных отношениях? У вас ведь ко мне нет претензий? Кстати, будете в Нью-Йорке, зайдите к моему брату. Бродвей, 120. Банк «Гаухман энд Ко». Передадите привет. Банкир банкира…