Не расстаюсь с этим «сувениром» с сорок девятого года, – усмехнулся адмирал, заметив, как Тейлор рассматривает карты. – Вы, конечно, помните, что они, эти карты, появились, как только стало известно, что у русских есть атомная бомба. Тогда нашей имперской невозмутимости пришел конец, спать спокойно мы больше не могли. Именно тогда и задумался над тем, что безумцы не только те, кто размахивает «Эйч»-бомбой и призывает к Армагеддону, по и те, кто сидит сложа руки, безропотно ждет, когда его затопчут и белый, и красный, и черный кони Апокалипсиса. А вы, Тейлор, когда прозрели?

Немного позднее, сэр. Когда водил эскадрилью бомбить Пхеньян, – ответил полковник. – Моя роль, как и других летчиков «летающих крепостей», сводилась тогда лишь к тому, чтобы довести самолет до объекта. Нам не доверяли даже рычаги бомбосбрасывателей. Или берегли нашу психику?

Адмирал налил две чашки кофе, которым тотчас вкусно запахло в просторной комнате, и вернулся к столу.

Мы оказывались в перекрестке радарных лучей, идущих из Сеула и Японии, – продолжал Тейлор, – и тогда срабатывало электронное устройство. Оно открывало бомбовые люки и сбрасывало «подарки дяди Сэма» на головы северных корейцев, вся вина которых состояла В том, что их в сорок пятом освободили не бравые «оцинкованные» парни из США, а русские солдаты. Тогда я и понял, сэр, что такое быть марионеткой. От пас абсолютно не зависело, бросать бомбы пли не бросать. И можно ли было считать меня прямым убийцей? Или ограничиться обвинением в соучастии? Но прошли еще годы, прежде чем я стал «седым тигром», сэр. Как жаль, что мудрость появляется, когда уже идет снег…

Как бы то ни было, а теперь мы единомышленники, полковник. Пейте кофе – и к делу.

Адмирал Редфорд отставил чашку, раскрыл кожаную папку, нашел необходимый документ и положил перед Тейлором.

– Прочтите, – сказал он. – Это донесение нашего человека в ЦРУ.

40

Генерал-майор Вощинский оставался в Рубежанске- доглядать за сложным хозяйством, в котором начинались сегодня такие важные события. Именно в эту ракетную часть, оснащенную самыми мощными «изделиями», должны были приехать военные эксперты из Пентагона, о чем договорились в Москве советский и американский лидеры.

А вертолет принял на борт генералов Гришина и Алиметова, тут же взлетел над военным городком, повиселповисел в воздухе, будто примериваясь, и резво понесся на северо-запад, оставляя Рубежанск справа от курса.

Сопровождал генералов полковник Гайдук, заместитель Вощинского: совсем без проводников отпускать начальство нельзя.

Гришин и Алиметов сидели в креслах друг против друга, их разделял изящный полированный столик, на который расторопный сопровождающий уже поставил термос, куда был налит фирменный чай.

– С лимонником, – сообщил Гайдук, – и еще кое с чем…

Услышав это «кое с чем», Юрий Александрович вопросительно поднял брови, глядя на полковника. Тот хорошо знал, что у генерал-полковника не проходят этакие сюрпризы, и тут же успокоил его:

Набор местных трав, товарищ генерал-полковник. Тонизируют, укрепляют и тут же успокаивают.

Тогда наливай! – весело сказал Алиметов. – Спасибо тому, кто чай впервые у нас в Отечестве заварил. Добрая штука! Знаете, какой сейчас самый ценный подарок у нас на Кавказе?

Кинжал, наверное, – предположил Гришин. – Без кинжала нет джигита.

Без коня, – поправил его Гаджи Магомедович. – Но самую большую честь окажешь горцу, если подаришь ему самовар. В большой сейчас моде это изделие в Дагестане.

– И вина вовсе не пьют? – поинтересовался Гай дук. – У вас же такие коньяки! Я как-то пробовал. «Нарын-Кала» называется.

Это дербентский, – пояснил Алиметов. – Но «Россия», кизлярский, из винограда, который растет на плантациях, когда-то принадлежавших князю Багратиону, еще вкуснее. Был…

Почему «был»? – спросил Гришин.

Почти перестали употреблять дагестанцы. Чай пьют, национальные напитки возродились. Виноград сушат, мед делают, соки, бекмес, рахат-лукум. А коньяки в основном на экспорт идут. Не везде в мире такие сознательные люди, как мои земляки.

Гришин улыбнулся и с некоей опаской взял в руки стакан с чаем.

«Когда буду писать отчет о сегодняшнем партийном собрании, – подумал Алиметов, сделав глоток терпкого и кисло-сладкого чая, – то напишу и отдельно от себя. Собственные соображения. Надо только аргументировать позицию конкретными примерами. Да за ними дело не станет, жизнь порождает их постоянно».

Пока все молчали, дегустируя фирменный напиток, Гаджи Магомедович мысленно перебирал доводы, приводившиеся в письме Макарова и Шапошникова начальнику Главпура. Он помнил текст письма едва ли не наизусть. Да и сам мог добавить немало такого, о чем просто не могли знать авторы, ибо с его, генеральской, колокольни кое-что виднее.

Алиметов и сам считал, что формализма в организации социалистического соревнования в армии хоть отбавляй. Генерал-майор, да и другие политработники, с которыми ему доводилось обмениваться мыслями в неофициальной обстановке, были убеждены, что оценивать деятельность командиров всех рангов надо по фактическому состоянию дел в части, а не по отчетам. Отчетыто многие научились ловко писать. Если судить по ним, то всегда все в ажуре, проблем нет. А в жизни…

«И так еще у нас бывает, – раздумывал Гаджи Магомедович. – Приезжает в часть проверяющий, спрашивает: «Как учите операторов боевых расчетов? Покажите план!» А планов-то можно насоставлять таких, что ахнешь… Оцениваем качество работы по галочкам. Есть они в графе «Проведено» – все, значит, в порядке. А реальные результаты? Они остаются за кадром. А как подводятся итоги соцсоревнования? Опять же с помощью статистики, создаваемой теми, кто отчитывается.

Пишет, например, бумагу замполит части в политотдел и видит: по этой самой статистике у него совершено двенадцать проступков. Чешет в затылке: многовато, скажут. Раз! Зачеркнул «двенадцать», и теперь уже у пего только «шесть». Вот и в передовики вышел. Надо же, видимо, несколько сместить центр соревнования.

Проводить его по конкретным показателям, таким, например, как выполнение и перевыполнение нормативов действий воинов у оружия. Тут результаты видны налицо, их сравнить можно. А раз так, то и дух состязательности у людей появляется».

О чем задумался, Гаджи Магомедович? – спросил Гришин. – Или этот колдовской чай и грезы навевает?

Про письмо тех офицеров думаю, – ответил генерал-майор. – Нам ведь вечером сегодня обсуждать его с коммунистами. Тут действительно есть над чем подумать. Вот, смотрите, Юрий Александрович…

Генерал Алиметов поделился возникшими у него мыслями.

– Думаю, ты прав, Гаджи Магомедович, – задумчиво произнес Гришин. – Во многом правы и авторы письма.

А эти офицеры, которых он видел на плацу, откровенно говоря, ему понравились. Гришин тогда же решил, что поддержит их на партийном собрании.

Наделали шуму много, – продолжал он. – Теперь мы с тобой, Гаджи Магомедович, отдувайся за их стратегическую инициативу.

Да, – согласился Алиметов, – инициатива у них, прямо скажем, серьезная. Впрочем, в духе перестройки.

А я все отца командира части – Макарова старшего вспоминаю, – сказал генерал-полковник. – Это же мой командир, я у него рос, как говорят, на глазах. Помню такой случай. Приехал Макаров ко мне в часть инкогнито – он любил такие проделки. Машину оставил у проходной, а сам двинулся по городку. Идет по гарнизону и собирает «сынков», которые попадаются ему на глаза: всегда можно набрести на одного-двух солдат, которых направили «туда не знаю куда и за тем не знаю за чем». И любое оправдание у их начальников по этому поводу найдется. А Иван Егорович страх как не любил, когда солдат отрывали от боевой подготовки и использовали для разных там бытовых целей и житейских поручений.

Словом, насобирал он группу и ведет их, голубчиков, к зданию штаба. А там уже все об этом знают, начальство высыпало, рапортует. «Погодите, – им генерал Макаров говорит, – остальное потом. А сейчас мне командиров сюда». Вызвали, конечно, всех по-срочному. Вашего покорного слугу в том числе. Расставил нас Макаров с интервалом и приказывает тем, кого насобирал в городке: «В затылок своим командирам становись!» Разом решил определить, кто от кого. Разбежались, голубчики, и, как цыплята, каждый примкнул к своей наседке…