Здесь, в форте, казалось, что ты находишься глубоко под землей, в каком-то бомбоубежище.

Мазуров не знал, заметили ли это германцы на кораблях или они еще не прознали, что русские захватили форт, а поэтому не подозревали, что его орудия могут обратиться против них.

По извилистой дороге на холм взбирались черные точки, маленькие, похожие на муравьев. Если они и пригибались, то уж никак не из-за боязни, что по ним могут открыть стрельбу, а лишь оттого, что подъем был крутой и по нему в полный рост идти было неудобно, пока поднимешься, собьешь дыхание и весь взмокнешь.

Остатки отряда Вейца отступали в беспорядке.

Им не за что было зацепиться, они не успели бы окопаться, им просто не дадут на это время, и когда их нагонят — бой будет очень скоротечным, если учесть, что германцев раз в пять больше.

— Туда, — Мазуров указал штурмовикам, занявшим места за орудиями, на черные точки морского десанта.

Крупнокалиберные снаряды могли пробивать броню дредноутов. Первый из них поднял огромный столб огня, будто из земли вырвались спящие до сей поры силы преисподней, набросились на оказавшихся поблизости людей и разметали их, будто это пылинки. Легкие пылинки.

Холм осыпался, стекал потоками земли, как при горном обвале, и вся эта масса катилась вниз, погребая под собой людей. Германцы побежали назад, но если от потока они могли убежать, то от снарядов — нет. За несколько секунд от морского десанта остались только мертвые и раненые, которые наверняка кричали от боли, но до них, к счастью, было слишком далеко, и никто из штурмовиков их не слышал. Мазуров лишь видел, как копошатся они на земле, оглушенные, окровавленные, натыкаются на оторванные куски тел — своих ли, чужих, — и не разберешь, а зрелище это было не менее ужасающее, чем то, когда в корабль попадал бронебойный снаряд и взрывался в трюме. Моряки должны были бы к нему привыкнуть, но разве к такому привыкнешь, даже за год войны.

Германцы, похоже, все никак не могли поверить, что форт — у русских, только этим можно было объяснить, что командоры в орудийных башнях так долго не отвечали на выстрелы, но когда они наконец-то опомнились, когда зарядили свои пушки и стали стрелять, форт весь зашатался, точно началось землетрясение. Амбразуры заволокло пылью. Одновременно в форт попало не менее десятка тяжелых снарядов. Мощные стены ходили ходуном, точно они сделаны были не из бетона, а из фанеры, а пол напоминал палубу корабля, попавшего в немилосердный шторм. Мазуров упал, рядом с ним сидел радист, зажимая уши, из которых сочилась кровь. В глазах его застыл ужас.

Что там творилось в орудийных башнях, Мазуров не знал, а лишь подозревал, что там настоящий ад. Вряд ли германцы пристрелялись к ним заранее, но им удалось накрыть две башни с первого же залпа. Снаряды пробили броню и сожгли всех, кто там находился, выжгли изнутри, распылили на атомы, а сами башни сорвали с основания.

В двух оставшихся штурмовики до конца выполнили свой долг, хотя понимали ведь, что обречены, что их судьба предрешена и им осталось недолго жить, вот только бежать от огненного ливня было, по сути, некуда — они были зажаты в башнях, как в банках. Штурмовики успели сделать по два выстрела, когда новый залп накрыл и их. Разрушенный форт замолчал, но германцы на этом не успокоились. Обстрел продолжался еще минут пять. В одном месте бетонный свод не выдержал, обвалился, засыпав нескольких штурмовиков. Внутри стало светло. В дыру ворвался холодный ветер, разогнал пыль и дым.

Во время обстрела Мазуров с ужасом смотрел на потолок, ожидая, что тот рухнет на него, хотел вырваться наружу — такого сильного приступа клаустрофобии он никогда не испытывал. Он вообще теперь никогда не сможет подолгу находиться в закрытом пространстве. По щекам текло что-то липкое, противное. Мозг настолько атрофировался, что Мазуров не сразу догадался, что это кровь. Руки его дрожали, дрожало все тело, будто его разорвали на маленькие кусочки, но межатомные связи оказались настолько сильными, что смогли восстановить тело.

«Форт мертв. Как же быстро все произошло. Надо уходить».

Мазуров был окружен мертвецами, которые спали в склепе, но обстрел пробудил их от вечного сна. На бледные лица налипла пыль, а пот сцементировал ее с кожей, и теперь все они были покрыты страшными масками, еще больше роднившими их с мертвецами. Они отряхивали с себя землю, пошатываясь, вставали и осматривались вокруг невидящими стеклянными глазами со множеством красных полосочек на белках от порванных кровеносных сосудов.

— Уходим.

Мазурову хотел крикнуть, но разве это сделаешь, когда горло все пересохло от пыли, когда от каждого слова по нему точно наждачной бумагой проходятся, и звуки, прежде чем доберутся из легких до губ, будто стираются все.

Он откашлялся, выплюнул какую-то гадость, скопившуюся в гортани.

— Уходим.

Теперь его услышали, повернули головы, но не все, конечно, потому что он и сам себя слышал с какого-то отдаления из-за гула в голове. Штурмовики оживились, в их движениях стало больше жизни. Мазуров знал, что среди подчиненных бродит легенда, будто он заговоренный и его невозможно убить, как Ахилла какого-то. Откуда она появилась и кто ее выдумал — он не знал, но опровергать не пытался, напротив даже, когда кто-то пробовал завести разговор на эту тему, он, не отвечая напрямую, делал вид, что легенда имеет под собой почву, она обрастала новыми подробностями, и порой Мазурову очень хотелось ее послушать. Теперь в нее могут добавиться новые подробности. Он все еще жив, и это внушает штурмовикам уверенность, что легенда правдива, но их уже разгромили, уже с этой минуты можно поднимать вверх руки и идти сдаваться, потому что без тяжелого вооружения они не выстоят. Он и предполагать не мог, что сражение будет таким коротким, впрочем, должен был, ведь морские сражения длительными не бывают никогда и все решается максимум в течение часа.

Мазуров похлопал по плечу сидящего на полу радиста, тот обхватил прижатые к груди ноги руками, согнул спину, на которой горбом возвышалась коробка с рацией. Глаза радиста были мутными. Он мало что понимал. Мазуров поманил его пальцем. Радист понял, встал, пошел за командиром.

Стены перекосило, на полу валялись трупы, по коридорам гулял ветер, не будь пролома в потолке, они бродили бы здесь, как по лабиринту. Мазуров посмотрел на пролом, в небеса, он выбрался бы и здесь, забрался на кучу обвалившегося бетона, из которой торчала окровавленная бледная рука мертвеца, подпрыгнул, уцепился за край и подтянулся, выбрасывая тело наружу, но таким способом раненых не вытащить. Пришлось тащиться к выходу.

Штурмовики волокли товарищей, сами пошатывались от усталости, от потери крови. Дышать было тяжело из-за пыли и дыма, которые никак не могли успокоиться. Хотелось уйти отсюда побыстрее, чтобы не вспоминать о том, что творилось здесь несколько минут назад. Лучше укреплений на острове им не найти. Мазуров остался бы здесь, но ведь атаковать его будет не пехота, прежде его опять обстреляют из корабельных орудий. Лучше уйти в глубь острова, где его не достанут снаряды с эсминцев и дредноута. Там он встретится с остатками отряда Вейца. Он огляделся, подсчитывая своих людей и прибавляя к ним тех, кто должен был уцелеть у Вейца. С трудом набиралась сотня, из которой примерно четверть вообще не могла сражаться.

«И вправду можно сдаваться», — вновь подумал Мазуров, но вслух сказал совсем другое:

— Давайте быстрее.

Его фигура, стоящая на обломках форта, четко вырисовывалась на фоне неба, а он не хотел, чтобы их заметили с кораблей, но германцам, похоже, было не до них. Санитарные команды искали раненых среди морского десанта, а на входе в бухту тонул эсминец, все больше и больше заваливаясь на корму. Палуба кренилась, становилась крутой и такой же скользкой, как ледяная горка, и на ней все труднее было удержаться. Моряки побыстрее спрыгивали в холодную обжигающую воду, плыли ко второму эсминцу, благо до него было не более полусотни метров. Им бросали веревки, за которые они цеплялись окоченевшими руками, карабкались на палубу, где их укрывали одеялами, но дрожь не оставляла, и у них зуб на зуб не попадал. Им совали в руки стаканы со шнапсом, но и он, попав в желудок, согревал далеко не сразу, медленно разбегаясь по венам. Из пробоины вырывались клубы пара, обваривая людей на палубе, и вытекал мазут, растекаясь разноцветной горящей пленкой по воде.