Пока не вспомнил.

Он поднялся и осторожно перелез через стену. Поскальзываться не стоило, в трех футах-то от обрыва, а Мэтт часто становился неуклюжим, когда так нервничал. Сейчас его желудок словно подменили пластмассовым макетом из кабинета биологии. Конечности тряслись.

Мэтт отошел немного от стены и остановился. В какой стороне Госпиталь?

«Да иди же, — подумал он. — Это смехотворно».

Ладно, слева от него находится пологий холм. Из-за его края исходит слабый свет. Попробуем туда.

Трава и земля под травой кончились, когда Мэтт добрался до вершины. Теперь под его босыми ногами был камень, камень и скальная крошка, нетронутые тремястами лет колониальной программы насаждений. Мэтт стоял на вершине холма, глядя на Госпиталь. До Госпиталя было полмили и весь он был залит светом. За ним и по обе стороны от него сияли другие огни, огни домов, но ни одного в пределах полумили от Госпиталя. На их фоне Мэтт увидел черный язык леса, замеченного им этим утром.

Почти в противоположном направлении от темной, размытой стены деревьев к Госпиталю вела более ровная линия огней, отходившая от скопления зданий на краю оголенной зоны. Подъездная дорога.

Мэтт мог бы добраться до деревьев, пройдя по краю городка. Деревья дадут ему прикрытие, пока он не доберется до стены — но это казалось слишком рискованным. С какой стати Исполнению оставлять это единственное укрытие на голом защитном поле? Эта полоса леса должна быть напичкана приборами обнаружения.

Мэтт пополз по камню на животе.

Он часто останавливался. Такое передвижение утомляло. И хуже того, что он намерен делать, когда попадет внутрь? Госпиталь велик, а он ничего не знает о его внутреннем устройстве. Освещенные окна беспокоили его. Разве в Госпитале еще не спят? Каждый раз, когда Мэтт останавливался передохнуть, Госпиталь оказывался немного ближе.

И еще окружающая стена. Наклонена наружу и с этой стороны в ней нет ни единой бреши.

Мэтт находился в сотне ярдов от стены, когда он обнаружил проволоку. Ее держали вогнанные в скалу металлические колышки высотой в фут и разнесенные друг от друга на тридцать ярдов. Сама проволока представляла собой голую медную струну, натянутую в нескольких дюймах над поверхностью. Мэтт ее не коснулся. Он пересек ее очень осторожно, не поднимаясь высоко, но и ни разу не коснувшись проволоки.

Из-за стены донесся слабый звук тревожного звонка. Мэтт остановился, где был. Потом повернулся и одним прыжком перескочил проволоку. Упав на землю, он больше не двигался. Глаза его были плотно закрыты. Он почувствовал слабое оцепенение, означающее ультразвук. Очевидно, он находился вне досягаемости. Мэтт рискнул оглянуться. Четыре прожекторных луча нашаривали его по голой скале. Стена кишела полицейскими.

Мэтт отвернулся, боясь, что они заметят его более светлое лицо. Послышалось жужжание. Вокруг Мэтта ударялись о землю «щадящие пули», иглы из стеклянистого вещества, растворяющиеся в крови. Они били не так точно, как свинцовые, но рано или поздно одна из них его найдет.

Луч света вонзился в него. И другой, и третий.

Со стены раздался голос: «Прекратить огонь». Жужжание усыпляющих игл прекратилось. Голос заговорил снова — скучающий, властный, ужасающе усиленный:

— Вставай, ты. С тем же успехом можешь подойти сам, но если понадобится, мы тебя притащим.

Мэтту хотелось зарыться в землю, как кролику. Но и кролик бы не пробился сквозь этот изъязвленный, пыльный камень. Мэтт встал, подняв руки вверх.

Ни движения, ни звука.

Один из лучей убежал от него прочь. Потом остальные. Некоторое время они носились беспорядочными дугами; по защитному полю петляли неровные световые пятна. Потом один за другим погасли.

Снова заговорил усиленный громкоговорителем голос. Он звучал слегка удивленно:

— Что же вызвало тревогу?

Другой голос, едва различимый в тихой ночи, ответил:

— Не знаю, сэр.

— Может быть, кролик. Ладно, разойдись.

Фигуры на стене пропали. Мэтт остался стоять в полном одиночестве, подняв руки. Немного спустя он опустил руки и ушел.

Человек был высок и худ, с длинным, лицом без всякого выражения и узким ртом. Его форма полицейского-Исполнителя не могла бы быть чище или лучше отутюжена, если бы он только что впервые ее надел. Он сидел у двери привычно и скучно — человек, полжизни проведший, сидя и ожидая.

Каждые пятнадцать минут он должен был подниматься, чтобы взглянуть на гроб.

Гроб был изготовлен словно для Гильгамеша или для Поля Баньяна. Он был дубовый, по крайней мере, снаружи. Восемь циферблатов у одного конца казались похищенными откуда-то и прикрепленными к гробу плотником сомнительных дарований. Длинноголовый должен был встать, подойти к гробу и с минуту стоять у циферблатов. В конце концов, что-нибудь могло и случиться. Тогда он должен был спешно действовать. Но никогда ничего не случалось и он возвращался на свой стул и ждал дальше.

Проблема:

Нужная вам информация находится в голове у Полли Торнквист. Как до нее добраться?

Голова — это тело. А тело — это сознание.

Наркотики повлияют на ее метаболизм. Они могут ей повредить. Вы бы этим рискнули, но наркотики все равно не разрешены.

Пытки? Можно сломать ей несколько ногтей, погнуть некоторые кости. Но этим дело не кончится. Боль повлияет на адреналиновые железы, а адреналиновые железы действуют на все. Непрерывная боль может ужасно, даже необратимо подействовать на тело, необходимое для медицинских запасов. К тому же пытки неэтичны.

Дружеские уговоры? Можно предложить сделку. Ей — жизнь и переселение в другой район Плато, а в обмен — все, что вы хотите узнать. Вам бы это пришлось по нраву, да и банки органов полнехоньки… Но поладить с ней не удастся. Вы таких повидали. Вы знаете.

Так что вы устраиваете ей приятный отдых.

Полли Торнквист сделалась душой, повисшей в пространстве. Даже и того меньше, ибо не было ничего, что можно назвать пространством. Ни жара, ни холода, на давления, ни света, ни темноты, ни голода, ни жажды, ни звука.

Она попыталась сосредоточиться на звуках сердцебиения, но даже в этом потерпела неудачу. Они оказались слишком регулярными. Сознание отвергало их. То же было и с темнотой за ее закрытыми веками с наложенной сверху повязкой: темнота была слишком однообразной и Полли переставала ее ощущать. Она могла напрягать мышцы в стиснувших ее мягких пеленах, но не чувствовала результата, ибо те подавались лишь на малую долю дюйма. Рот Полли был полуоткрыт; она не могла ни сильнее открыть, ни закрыть его благодаря загубнику из пенорезины. Она не могла прикусить язык или хотя бы почувствовать его. Никаким способом не могла она добиться ощущения боли. Безмерное спокойствие гробовой обработки окутало ее мягкими складками и влекло, молчаливо кричащую, в ничто.

«Что произошло?»

Мэтт сидел у обреза травы на холме над Госпиталем. Взгляд его был прикован к светящимся окнам. Кулак несильно постукивал о колено.

«Что слилось? Ведь я же был у них в руках. Я попался!»

Он ушел. Растерянный, беспомощный, побежденный, он ждал, пока громкоговоритель проревет приказ. И ничего не происходило. Словно о нем забыли. Мэтт уходил, чувствуя спиной смерть, ожидая цепенящего ультразвукового луча, или укола щадящей пули, или голоса офицера.

Постепенно, вопреки любому рассудку, он понял, что за ним не погонятся.

И тогда он побежал.

Его легкие перестали мучительно работать уже много минут назад, но мысли все еще лихорадочно бегали. Может быть, они никогда не остановятся. Он бежал, пока не свалился — здесь, на вершине холма; но гнавший его страх не был страхом перед банками органов. Он бежал от невозможного, от вселенной, лишенной логики. Как мог он уйти с этой равнины смерти, незамеченный ни единым глазом? Это отдавало волшебством, и ему было страшно.

Что-то рассеяло обычные законы мироздания, чтобы спасти его жизнь. Он никогда не слышал ни о чем, способном на это… кроме Пыльных Демонов. А Пыльные Демоны — это миф. Так ему сказали, когда он достаточно подрос. Пыльные Демоны — сказка, чтобы пугать детей, как бы Санта-Клаус наоборот. Старые бабки, поселившие в пыльной дымке за краем мира могучих существ следовали традиции более старой, чем история, может быть, не менее старой, чем сам человек. Но никто не верил в Пыльных Демонов. Они были вроде Надувательской Церкви шахтеров-поясовиков, у которых пророком был Мэрфи. Шутка с горьким привкусом. Слово, пригодное для чертыханья.