У поворота на Тиргартенштрассе на проезжую часть вышел офицер СС и жестом приказал нашему шоферу остановиться. Тот сразу сбросил скорость и приткнулся к бордюру.

Мы вышли из машины.

Было пасмурно, сухо.

В тени деревьев стояли несколько «серых» СС вперемежку с «зелеными», их лица были неразличимы. Увидев нас, никто из них не подошел, не щелкнул с молодцеватым видом каблуками. В знак приветствия они только издали кивнули. Такое поведение удивило меня не менее, чем танки в центре Берлина. Тогда я решил проявить инициативу и, резко вскинув руку, воскликнул «Хайль Гитлер». Не могу сказать, что этот жест их обрадовал, скорее напугал – они отвернулись. Остановивший нас офицер тоже поспешил умыть руки. Выяснив наш маршрут, он приказал – продолжайте движение! – и поспешил к деревьям.

Это было неслыханно! Я не знал, что и думать!.. Краем глаза отметил, как Радке приказал шоферу остановиться и поднять брезентовый верх. Вполне своевременное распоряжение особенно в тот момент, когда по Берлину разъезжают танки.

Во мне все трепетало – неужели во всей этой неразберихе не обошлось без СС? Неужели «оголтелые», оказавшиеся вовсе не такими «оголтелыми», какими хотели казаться, выдерживают паузу, ожидая кто первым схватит кость? Я возблагодарил судьбу, что не успел дозвониться до Майендорфа. Если моя догадка верна, что он мог сказать мне? О чем предупредить? Любой его ответ мог быть истолкован как попытка уйти от ответственности, и я автоматически становился опасной фигурой, нежелательным свидетелем.

Этого нельзя было допустить ни в коем случае.

Оставалось одно – самостоятельно принимать решение, имея в виду, что участие Гиммлера в апрельском совещании в Линце теперь обретало мрачный и многозначительный смысл. Неужели армейская верхушка, представители деловых кругов и высшее руководство СС сумели договориться? Для этого, как ни странно, были веские основания – кто, кроме эсэсманов, смог бы обеспечить порядок в стране?!

Такого рода мысли заставили меня окончательно прикусить язык. Мои спутники тоже помалкивали. Никто из нас не испытывал желания обменяться впечатлениями, хотя, уверен, каждый думал об одном и том же – что же происходит в ставке, если даже верные псы режима решили постоять в сторонке?

Неужели кара все‑таки настигла фюрера?

Это было очень не вовремя, особенно если принять во внимание, каких усилий нам с Первым стоило спасти его во время представления в берлинском Бургтеатре.

Военное министерство, куда мы добрались, минуя несколько воинских застав, за эти несколько часов успело превратиться в сумасшедший дом.

Мы обратились к дежурному офицеру. Молоденький обер–лейтенант был явно не в себе. Он отвечал невпопад, постоянно чему‑то тайно улыбался. Добиться у него толкового ответа, зачем нас вызвали и кому следует представиться, так и не удалось. Он заявил, что о нашем прибытии ему ничего не известно и сослался на распоряжение, обязывающее его выполнять приказания генерала Ольбрихта, заменившего Фромма. Понизив голос, дежурный ни с того ни с сего сообщил, что генерал–полковник Фром арестован. Кто его заменил, ему не сообщили, так что «вы уж сами, господа…».

Мы переглянулись. Самый старший из нас, майор Радке не удержался и стволом пистолета по–крестьянски почесал затылок.

Затем мы все трое, словно по команде, спрятали оружие

— Что известно о фюрере? – неожиданно поинтересовался Радке.

Обер–лейтенант неожиданно обрадовался.

— Фюреру крышка! Об этом объявил полковник Штауфенберг.

Это была единственная новость, в которой он не сомневался. Усугубляя вину, он с неожиданным восторгом начал делиться с нами последними новостями. По его словам, только что вернувшийся из «Волчьего логова» полковник Штауфенберг публично подтвердил известие о смерти фюрера. Тут же в министерство пожаловали фельдмаршал фон Витцлебен и генерал–полковник Бек. Они приняли на себя руководство операцией «Валькирия». Теперь они совещаются наверху.

Радке поинтересовался.

— Разве смерть фюрера это так весело, обер–лейтенант?..

Тот сразу сник.

— Что вы хотите от меня!? – раздраженно пожаловался он. – Что можно понять в этой неразберихе? Ольбрихт, ссылаясь на Штауфенберга, приказал командиру охранного батальона, майору Ремеру занять центр Берлина. Прошло три часа, а от Ремера ни слуху ни духу. По слухам, он якобы успел переметнуться к Геббельсу.

Мне до боли стало жалко этого мальчишку. Он был молод и глуп. Эти слова могли стоить ему головы.

Радке нахмурился, глянул на меня, на прибывшего с нами лейтенанта. Я также взглядом намекнул, что нам надо поскорее убираться отсюда.

Но как быть с приказом?

— К кому нам обратиться за разъяснениями? – спросил Радке.

Дежурный офицер пожал плечами.

Мы, трое, быстро нашли общий язык. Знакомы были шапочно, встречались в коридорах, но когда наступил трудный момент и нам потребовалось принять судьбоносное решение, не сговариваясь пришли к согласию. Его выразил Радке, заявивший – как бы нам не переусердствовать, господа!

Он же предложил подождать «развития ситуации» у своего друга в общем отделе на третьем этаже. Уже на лестнице майор позволил себе процедить сквозь зубы – если батальоны, завидев Геббельса, тут же перебегают на его сторону, то у Ольбрихта лучше не появляться. Понадобимся – вызовут, а если не вызовут, тоже неплохо.

С этим было трудно спорить.

На лестнице мы столкнулись с генерал–полковником Гёпнером – вытянулись, отдали честь.

Тот даже не посмотрел в нашу сторону.

Лейтенант удивился.

— Чем они тут занимаются? Они окончательно забыли о долге и присяге?

Я ответил.

— Главное, нам бы не забыть…

Это замечание окончательно сплотило нас – Радке одобрительно глянул на меня, лейтенант энергично кивнул, и мы отправились на поиски коллег, которые помнили о клятве, данной фюреру».

* * *

— Выбор оказался правильным, дружище. Я нутром чувствовал – этот путч ни к чему хорошему не приведет. Все было настолько сумбурно организовано, что оставалось только недоумевать.

Удача отвернулась от заговорщиков.

Барон на мгновение задумался – видно, его мысли прочно увязли в тех далеких событиях. Однако, как оказалось, его куда больше интересовала чистота стиля и образность выражений, поэтому он уточнил.

– … скорее, им было не по пути с удачей. Это убедительнее и зримее, не так ли, соавтор?

Я машинально кивнул. Странно было отвлекаться на подобные стилистические уточнения, когда слово берет сама история. Ей, в общем‑то, плевать на любовь к изысканным выражениям, которой страдал барон. Я готов был поддержать историю. Опыт написания многочисленных мемуаров подсказывал – в устах победителя хороши любые высказывания, а к неудачникам можно без разбора клеить всякие ругательства и оскорбления, однако подобное пренебрежение никак не устраивало Алекса–Еско, поэтому он выразился «образно» и «омко»:

« …все сгубила преступная нерешительность».

« …покрытый гарью, в обгорелом и разодранном мундире, с выжженными волосами, Адольф Гитлер, опираясь на Кейтеля, самостоятельно выбрался из разрушенного барака.

Один из руководителей заговора, генерал–полковник Эрих Фельгибель, увидав фюрера живым, впал в прострацию. Конечно, вид у того был жуткий, однако не до такой же степени, чтобы до смерти напугать генерала. Казалось, вот он удобный момент – враг в пределах досягаемости, он беззащитен, он не может сопротивляться. Фельгибель имел с собой оружие, но вместо того, чтобы исполнить долг, возложенный на него товарищами по заговору, он не только сбежал с места происшествия, но и не позвонил в Берлин, ведь по составленному плану именно начальник связи вермахта должен был сразу известить сообщников о покушении, а также перекрыть каналы связи ставки со страной.

В первую очередь, с Берлином!

Ничего этого сделано не было, и промедление Фельгибеля во многом способствовало провалу путча.

Помощник Ольбрихта, генерал–майор Штиф, находившийся в ставке и подстраховывавший начальника связи, усугубил ситуацию откровенной трусостью. Вместо того, чтобы действовать, Штиф начал причитать – «все пропало», «теперь не до переворота», «надо позаботиться о своей безопасности», «надо известить единомышленников», «ни в коем случае нельзя звонить на Бендлерштрассе – это прямая улика!»