— Мой боевой путь продолжился весной 1944 года. Отдельный отряд особого назначения НКГБ, куда меня должны были перебросить, нацеливали на захват начальника особой разведшколы, расположенной в окрестностях Витебска в деревне Добрино. Судя по спешке, с которой проходила подготовка, меня готовили к «одноразовому использованию».

Это был лучший вариант для моих начальников – пал смертью храбрых, и никаких проблем. «Пропал без вести» для меня просто не существовало, кроме разве что варианта, когда бы я оказался в руках фельджандармерии.

План операции был составлен тяп–ляп – «действовать смело, решительно»… «разберетесь на месте, товарищ Крайзе»… «местные товарищи вам помогут…».

Как часто бывает в России, с самого начала все пошло наперекосяк. В первый раз самолет в виду какой‑то обнаруженной в воздухе неполадки вынужден был возвратиться в Москву. Через двое суток меня вновь привезли на аэродром. На этот раз летчик сумел отыскать Белоруссию и даже выйти в условленный район, где меня следовало выбросить.

Не успел я приземлиться и в сопровождении двух автоматчиков добраться до базы, как на отряд навалились каратели. Это случилось на рассвете. Мы уходили болотами в густых сумерках и, может, по этой причине, а может, по велению судьбы партизаны разбрелись кто куда, и я остался вдвоем с приставленным ко мне бойцом. Около суток мы просидели в болоте, потом с превеликими муками выбрались в места, где еще не ступала нога человека.

Разве что партизана.

Брел я в ношеной армейской форме вермахта с нашивками обер–гренадера. Моего напарника из партизан ранило, он начал бредить, и мне пришлось тащить его, пока мы не наткнулись на заставу из отряда «Красные соколы». Партизаны, удивленные такой заботой со стороны фрица, не без косых взглядов и многозначительных перешептываний довели меня до землянки помощника командира по разведке. Там я выложил пароль и поведал о приключениях, которые пришлось испытать после выброски. На вопрос – зачем тащил раненного, я признался – он был моим пропуском в мир живых. Еще неизвестно, как поступили бы ваши храбрые соколята с пойманным в таких глухих местах одиночным фрицем.

Капитан – он был в форме капитана Красной Армии – хмыкнул.

Мне крупно подфартило – отряд, куда я попал, входил в бригаду Дяди Коли, моего крестника на поприще борьбы с фашизмом. Я подробно рассказал о нем, сообщил приметы и попросил как можно скорее известить начальство. При встрече мы обнялись в землянке, на этом антимонии закончились.

Рыдал я уже в яме, предназначенной для пленных. Дядя Коля не стал скрывать, что моей Тани больше нет в живых. Вскоре после того как меня отправили в Москву, на нее вышла тайная полевая полиция. Повесили на площади, истерзанную, с отрезанной грудью.

Было от чего зарыдать.

В ту же ночь партизаны запросили Москву. Ответ из Центра подтвердил мою личность. Вопрос о дальнейшем использовании товарища Гюнтера передали на усмотрение командира партизанской бригады.

Старикан замолчал.

Я поднялся и подбросил пару поленьев в печку. Огонь разбудил былое, и жуткая истерзанной пытками тень партизанки занял свое место за столом. В этом не было никакой мистики, исключительно воображение, оно будоражило, не давало покоя.

— Война, браток, – признался Густав Карлович, – это не кино. Это в фильмах то и дело целуются, а на деле дядя Коля признался, что не знает, что со мной делать. Москва в ответ на запрос, как со мной поступить, дала настолько невразумительный ответ, что опытный комиссар сразу смекнул, дело нечисто.

— Задал ты мне, брат, задачку…

Обязательно упомяни о том, что этот разговор определил всю мою последующую жизнь. О Дяде Коле можешь написать, что он был из тех комиссаров, которые считали своим долгом помогать людям, берегли личный состав, умели слушать, а не только орать.

Мы прикидывали и так и эдак, прорабатывали разные варианты и в конце концов пришли к выводу, что до прояснения обстановки мне выгоднее всего числиться пленным. В подтверждение такой легенды дядя Коля сослался на небесную силу.

— Береженого, Густав, Бог бережет…

Я не сразу признал его правоту. Изображать пленного фрица в окружении партизан было непросто. Точнее, опасно. Пленного надо охранять, кормить, водить к отхожему месту, а в отряде было много таких, у кого камрады этого фрица сожгли хату, убили кого‑нибудь из родственников. Народ был горячий, необузданный. Чтобы не возиться, меня вполне могли кокнуть при попытке к бегству.

И не спросишь.

В трибунал не отошлешь.

Однако раскрывать свое инкогнито было еще опасней.

Он вновь уставился в стену, или, может, в то место, где незримым образом за столом пристроилась Таня Зайцева?

Вечная ей память…

В печке потрескивали уголья, перешептывались между собой, пытались что‑то подсказать.

Перед моими глазами возникла глухомань, а в ней на более–менее сухом месте тщательно укрытый партизанский лагерь. Не было здесь ни добротных изб, ни уютных землянок – партизаны жили в шалашах из лапника, еду готовили в глубоких ямах. В одной из таких покрытых лапником ям, с лужей на дне, в ожидании приговора судьбы сидел пленный фашист.

— Через несколько дней радистка одного из отрядов, входивших в бригаду Дяди Коли, подорвалась на мине, и меня по его приказу переправили к «Тиграм». Название броское, особенно для отдельного отряда особого назначения НКГБ СССР. Там ко мне приставили тщедушного сержанта, сносно владевшего немецким, и усадили за рацию.

С сержантом я разговаривал исключительно на родном языке, важно было сохранить легенду в первозданном виде. Правда, время от времени подпускал пару–другую русских слов – «давай, давай…», «картошка мала–мала», «карошо». Почему, объяснить не могу.

Загадка природы. Еще одна маленькая тайна большой войны.

Пленный немец–радист в спецподразделении НКГБ, конечно, выглядел дико, но в те годы и не такое случалось, тем более, что риск был минимальный, ведь в мои обязанности входило отстучать колонки цифр, а вникнуть в их смысл, не имея ключа, у меня не было никакой возможности.

Где‑то в конце мая, «тигрята» взяли в плен какого‑то важного майора из штаба XII армейского корпуса, оборонявшего Витебск. Майором заинтересовалась Москва и до прибытия самолета его подселили ко мне в землянку. Так было сподручнее охранять пленных.

В первые дни майор смотрел на меня волком. Всем своим видом показывал, что не намерен общаться с изменником. На это я заметил, что он вправе презирать солдата, не сумевшего покончить с собой и вынужденного изменить присяге, но мне хотелось бы посмотреть на него на Лубянке. Если он способен откусить или проглотить свой язык, пусть сделает это сейчас. В Москве будет поздно. Я рассказал ему, как энкаведешники пришивают особо строптивым пленным язык к нёбу, чтобы подследственный не смог его проглотить, и они не то, что присяге изменяют, а как миленькие выкладывают все, что знают, вплоть до самых интимных семейных тайн.

Майор с ужасом уставился на меня…

Постепенно мы сумели договориться. Захочешь жить, подружишься с самим дьяволом.

Где‑то в начале июня в общих чертах нарисовалась операция по захвату разведшколы. Для этого мне следовало вернуться к своим. То есть, в ряды вермахта. Вот тут вполне мог пригодиться майор, с которым, по прикидке дяди Коли, мы должны на пару сбежать, прихватив с собой партизанские шифры.

— Это все, что я могу для тебя сделать, Густав. Полагаю, никто из камрадов уже не числит тебя в живых, а тут вдруг вот он, обер–гренадер Густав Крайзе, собственной персоной. Тут и понадобится майор, который подтвердит твои слова. Шифры будут подлинные, это я тебе обещаю.

Прощаясь, комиссар спросил.

— Таню помнишь?

У меня челюсти свело. Я не смог слова выговорить, просто кивнул.

— За это спасибо. Таня мне племянница. Она спрашивала про тебя…

На прощание дядя Коля пожелал.

— Удачи, Густав.

…Такие дела соавтор. Не знаю, стоит ли писать об этом? Ты уж сам решай.