В Великих Лугах я пробыл три месяца. В конце ноября, когда ударили морозы и земля отвердела, большевики перешли в наступление. Они прорвали фронт, остановить их удалось лишь в двенадцати километрах западнее города. Другими словами, Великие Луки постигла участь окруженного Сталинграда, причем, в одно и тоже время, и также, как на Волге, Гитлер запретил гарнизону даже думать об отступлении. Мы должны были держаться до последнего солдата.

Нас, правда, пытались деблокировать. В начале января мы уже отчетливо различали артиллерийскую пальбу и даже пулеметы. Дальше русские не пустили. В крепости оборонялось несколько тысяч человек – все из разных частей. Наш командир, подполковник Засс вопреки приказу фюрера нашел в себе смелость отдать команду пробиваться к своим.

Это был кошмар! Не хочу вспоминать…

Он невольно глянул на свои сведенные в попытке вцепиться в чье‑то горло руки и крупно сглотнул.

Я не посмел прерывать его, тем более фиксировать в отчете, что он вообразил, о чем вспомнил.

— К своим, господин Мессинг, вышло около сотни человек. Раненых пришлось оставить в крепости, а у меня, не поверите, за три дня боев ни царапины. Во время прорыва к нам прибилось еще человек восемьдесят – это все что осталось от семитысячного гарнизона.

Всех спасшихся распределили по госпиталям, меня отправили в Витебск. Там наградили Бронзовой медалью за доблесть. На Железный крест поскупились – как же, у меня подозрительное происхождение. Однако Засс не забыл обо мне и в качестве переводчика и отличного связиста взял с собой.

Так я оказался в штабе 3–ей танковой армии.

Там и познакомился с Татьяной.

Она мыла полы в коридорах и разрешенных помещениях. Прежнюю уборщицу забрала фельджандармерия. Новенькая прятала лицо, однако к ней сразу начали приглядываться. В тот день, получив после акции сутки отдыха, я, как уже было сказано, крепко выпил и направился в штаб. Там предложил Татьяне проводить ее домой. Она почему‑то испугалась, тогда я взял ее под руку и не отпускал до самого дома. Она открыла дверь, попыталась оттолкнуть меня, но я был пьян, господин провидец, я вломился к ней в комнату.

Это была небольшая комната с миниатюрной кухней в прихожей, печь топилась дровами. В комнате я крепко обнял ее и брякнул первое, что пришло в голову.

— Давай, давай…

Она вырвалась и сгоряча выпалила.

– Aus! Швайнехунд!..* (сноска: «Вон, собачья свинья!»)

Меня словно кипятком обдало.

— Ду бист… Ты говоришь по–немецки?

Она промолчала, села за стол зарыдала.

Я сел с другой стороны и по–русски выговорил.

— Прости, Татьяна.

Она не ответила, отвела глаза, правда, плакать перестала. Сжала губы, решила, по–видимому, до конца отстаивать свою девичью честь. А у меня уже и хмель прошел.

Я поинтересовался

— Я знаю твой родной язык. Но откуда ты знаешь немецкий? И эти апартаменты… Насколько мне известно, в этом замызганном городишке всего несколько приличных домов, да и то двухэтажные. В одном из них селили учителей местной школы. Ты была учительницей?

Татьяна неожиданно встала, подошла к комоду.

Я предупредил.

— Если у тебя есть оружие, не надо пальбы. Ты провалишь партизанское задание.

Она вздрогнула, и я догадался, что попал в точку.

— Ты преподавала немецкий?

Она через силу кивнула.

— Я хотел рассказать, что я сегодня видел, но мне совестно обременять тебя своими грязными соплями.

— Вы сожгли Купятичи!

— Ты знаешь?..

Опять кивок.

— Я больше не буду «давай, давай!..» Хотя и очень хотел. Точнее, мечтал. Но уйти сразу тоже не могу. Хотя бы несколько минут мы должны провести вместе. Потом ты проводишь меня. Отворишь дверь и закроешь за мной. Можешь не целовать на прощание. Тебе это надо куда больше чем мне.

— Хорошо, – неожиданно согласилась она. – Ты прав, мне нельзя без этого. Где вы выучили русский?

— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но доверие за доверие. Моя мать русская.

— Белогвардейка?!!

— Нет, крестьянская дочь. Этого достаточно?

Татьяна неожиданно встала, скинула платок, затем ветхий, местами порванный полушубок. Затем вновь села за стол. Я зажег маленький огарок, стоявший на столе.

Так мы сидели, пока я не поднялся.

— Мне пора. Проводи…

Он сделал паузу, я закурил и пока не кончилась папироса, мы молчали.

— Не поверите, мне до утра снилось ее личико. Она была исключительно миловидна. Просто красавица… – он неожиданно крупно и звучно сглотнул. – Зачем эти сны, господин провидец, ведь я не рассчитывал еще раз увидеть ее?

На следующий день меня поздравляли с посвящением в ряды славных борцов рейха. С причащением, так сказать. Кое‑кто сочувствовал, но молча и издали. Товарищ, с которым мы вырвались из Великих Лук, развел руками – ничего не поделаешь. Вы не поверите, господин провидец, но каждому из нашего штаба в той или иной степени приходилось участвовать в подобных акциях. Весь день я был не в себе. У меня тогда и в мыслях не было изменить фюреру, просто я решил, что больше никогда не буду участвовать в работе айнзацкоманд.

Думаете, наивные мечты?

Не скажите.

В Великих Луках я сделал две ходки за линию фронта в составе разведгруппы, ведь я отлично работал на рации, знал местный язык. Это были жуткие вылазки!.. Так что у меня было время прикинуть, что к чему, а догадки хватило, чтобы сообразить – эта война не для меня. Я правильно выразился – хватило догадки?

— Ума, – подсказал я. – Хватило ума.

— Вот–вот, ума! Когда меня в качестве добровольца намеревались вновь послать к русским, я сумел обзавестись жесточайшей простудой, это позволило избежать третьей экспедиции в русский тыл. У меня, господин провидец, было предчувствие, что третьего раза мне не пережить. Так оно и случилось, разведгруппа не вернулась. Как вы можете это объяснить?

— Это инстинкт, Густав. В нашем деле, как и на войне, всегда следует полагаться на инстинкт. Правда, при этом следует разбираться, на какой инстинкт следует полагаться, а на какой нет.

— Вы имеете в виду способности разума.

— Не только. Скорее, на потребность души. Что случилось с Татьяной?

— Весь день я не мог найти себе места. Надеялся, у нее хватит ума не появляться в штабе, ведь я был обязан сообщить в гестапо о своих догадках. Представьте мое изумление, когда ровно в половине шестого эта фанатичка явилась в штаб и начала мыть полы. Меня в дрожь бросило, я закрылся в своей комнате. Решил подождать, пока она не покинет школу. Наш штаб располагался в школе, господин провидец. Там еще географические карты висели, как у нас в гимназии – Африка, Антарктида, Южная Америка. Они существуют на свете или это выдумки большевиков?

— Существуют.

— Я запретил себе иметь с этой сумасшедшей что‑либо общее. Не тут‑то было. Она сама постучала в мою дверь. Я сдуру открыл. Спрашивает: «Не хотите ли, господин обер–гренадер, проводить меня?» Я покорно согласился – хорошо.

– Und es geschieht* (сноска: и так бывает.) – согласился я.

…Та же комната, тот же стол, на столе теплится малый огарок свечи. Солдат выкладывает из походной сумки продукты на стол. Достал свечи, однако женщина сразу спрятала их в комод. Свечи у партизан были на вес золота. От еды не отказалась и когда поели, призналась.

— Я не могу оставить вас у себя, господин обер–гренадер.

Солдат кивнул.

— И выгнать не можешь?

Кивнула женщина..

— Приказ начальства?

Она не ответила.

— Что же нам делать? – спросил солдат.

Она пожала плечами.

Солдат задал вопрос.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нет.

— У тебя есть муж, жених?

— Нет.

— Тогда это неизбежно. Тогда необходимо выполнить приказ руководства.

Она заплакала.

– …Вот такая у нас вышла любовь, господин провидец! Ей нельзя было без любовника из немцев, но и становиться немецкой подстилкой тоже невмоготу. Меня она выбрала как наименее отвратительный из самых отвратительных вариантов. В этом она призналась утром, когда в коридоре затопал местный полицай, дядя Вася. Он как всегда загодя спешил на службу.