Простите меня, мои любимые родители, мой почтенный дедушка! Сердце мое не столь поглощено любовью, чтобы забыть о моем долге перед вами или не думать о вашем счастье, но вы у меня перед глазами и вдалеке от тех ужасов, которым подвергается мой Фредерик. Мне радостно думать, что рука моего любимого готова защитить всех столь дорогих мне людей. Прими это как утешение и ты, Ульрика, поскольку я уверена, что это может тебя утешить. Дочь таких родителей, как наши с тобой, не забывает ту любовь, которой ее одарили под родительским кровом, хотя и покинула его ради любимого мужа. Все, что делали для нас родители, наполняет добродетелью наши сердца и призывает пылко любить их и лелеять память об их деяниях, полных родительской нежности.

Надеюсь, что уже совсем скоро мы получим весточку от Фредерика; папенька просит заверить тебя, что будет отправлять тебе все депеши незамедлительно. Маменька пишет тебе сама; ах, только она и может вселить в тебя надежду и стойкость духа, столь необходимые во время тяжких испытаний! И все же я не могу отдать тебе привилегию быть главной страдалицей, ибо разве нет у тебя твоего мальчика, улыбающейся копии своего отца, чтобы утешить тебя. Хотя он, кажется, нездоров. Бедная Ульрика, как я сочувствую тебе! Одновременно волноваться за двух столь драгоценных для тебя людей! Как же необходимо нашим сердцам подвергнуться наказанию, чтобы обрести силы. Сколько я ни любила тебя, никогда еще не испытывала к тебе такого сострадания, коим пронизано теперь мое сердце.

Прощай, моя дорогая сестра!

Письмо III

Каждый час полон сообщений о множестве событий, и, слава Богу, те, кого мы любим, пока в безопасности. Здесь был Император; он имел долгую конфиденциальную беседу с нашим папенькой, который стремился присоединиться к войску, но Императору желательнее его присутствие в городе, где высокое к нему уважение, его энергия и известные всем таланты могут оказаться чрезвычайно полезными. На самом деле так уже и есть, поскольку папенька собрал дворян, изложил им пожелания государя, нужды государства и пробудил в них готовность к новым щедрым пожертвованиям в ответ на призывы властей. Когда им было сказано, что государь полон решимости быть только вместе с народом и жить для народа, что он не пойдет ни на какие уступки, ни на какие условия и скорее станет правителем пустыни, чем рабом деспота, собравшиеся единодушно рукоплескали этому решению и заявили, что будут стоять до конца или погибнут все до последнего человека вместе с Его величеством. Они вникли во все рассуждения и планы отца по обороне страны и немедленно подписались на громадную сумму для военных нужд. И решили открыть двери собственных домов для тех, кто покинул свои жилища и разрушил их назло врагу, следуя тому плану, который мы уже приняли.

Когда это уважаемое собрание разошлось, папенька собрал во дворе перед домом всю нашу домашнюю прислугу, всех работников и всех крепостных, кто оказался поблизости. И им он тоже изложил волю государя понятными для них словами и сказал о полном своем согласии с пожеланием Императора. Потом он зачитал людям наглый манифест Наполеона и предостерег их, чтобы не верили они обещаниям тирана, каковыми тот вскружил головы другим народам и собрал затем со всей Европы армию, плохо приспособленную к тому, чтобы вынести все тяготы войны в нашем суровом климате, и неудачно размещенную, чтобы могла она воевать против тех, кто не возбуждал ее амбиций и не провоцировал на гнев. Папенька призвал всех собравшихся, как людей русских и как христиан, отстаивать принадлежащие им по рождению права, защищать алтари своих храмов и своего государя. И в ответ на его обращение все они как один воскликнули: «Будем верны Отечеству!»

Когда утих гул множества голосов, папенька обратился только к крепостным, считая, что захватчику, если он доберется до сердца империи, скорее удастся ввести в заблуждение их. Папенька приготовился обратиться к ним с предупреждением, но только он начал: «Друзья мои, вам будут говорить, что ваше положение не может быть хуже, вы – рабы и вам нечего терять…» – как седовласый старик с глазами, сверкающими огнем былых побед, выступил вперед и, поклонившись, как бы прося прощение за то, что перебил, воскликнул:

«Стало быть, врать он будет, поскольку мы многое можем потерять: у нас есть вы, вы нас кормите и наставляете наших детей, у нас есть графиня, которая жалеет нас и помогает нам, у нас есть добрый священник, которого вы дали нам – нет, мы не желаем вас терять! – Матерь Божья поможет нам, и мы до последней капли крови будем защищать вас и ваших детей».

Все тут же воздели руки, будто призывая Высшие Силы скрепить клятву, тысячу раз повторенную эхом. Папенька должен был ответить на это искреннее и простодушное выражение любви, и дважды я услышала слова «Дети мои! Друзья мои!» из его дрожащих губ, но он был слишком растроган, чтобы продолжать. Слезы, сладкие слезы покатились по его щекам, в то время как маменька, чуть ли не в обморочном состоянии, кинулась к нему и стала тихо призывать Небеса благословить и сохранить жизнь, столь ценную, и людей, столь преданных.

Михаил всегда в подобных случаях поступает наилучшим и наиразумнейшим образом, он вывел нас из толпы людей, которых щедро нахваливал, и затем подробно разъяснил им суть нашего нынешнего положения. После чего он с удовлетворением составил список добровольцев, кто страстно желал показать свою силу и не дать французам подступить к Москве – одна лишь мысль об этом приводила в ужас каждого москвича. Не знаю, благоразумно ли поступил Михаил, сократив таким образом ряды наших собственных защитников, но, поскольку его барин одобрил это, я поняла, что все было сделано правильно.

Теперь каждый час к нам поступают свежие новости. Ты, наверное, слышала, что Багратион счел невозможным соединиться с основными силами, но энергично атаковал Даву и представил ему доказательства храбрости русских. И хотя его атака не принесла должных результатов, тем не менее она оказалась счастливой в главном: наш брат вступил в бой с самого начала, но вышел из него невредимым.

Ах! Он молод и порывист, но молодые люди геройствуют до безумства, а в такое время, как нынче, огонь энтузиазма разгорается сам по себе, и все самые благородные и самые прекрасные люди летят в его пламя. Когда они встречают врага на поле боя, они должны победить. Да, я чувствую, Ульрика, должны! В этом я не сомневаюсь. Но я боюсь, как бы траур не смешался с лаврами нашей победы, ведь для многих это неизбежно. А по какому праву нам претендовать на избавление от страданий?

С берегов Двины мы получаем самые ободряющие сообщения – граф Витгенштейн, который был жестоко ранен, повторил победу над Удино, а Тормансов собрал отряд в Волыни и направил его к Варшаве, дабы отвлечь внимание противника. Уже множество пленных французов в наших руках. Буонапарте теперь покидает Витесп и движется к Смоленско, где, как ожидается, его встретят наши объединившиеся силы. Сколь ужасен будет тот день! Какое множество сердец трепещет в ожидании его!

Ах, если бы я могла быть рядом с моим Фредериком! Чтобы носить его щит, как в рыцарские времена, чтоб врачевать его раны, орошать водой его пересохшие губы, шептать слова любви в минуты уныния или горячо молиться за него во время битвы. Как я страшусь порывистости его мужественной натуры при столь сильном возбуждении! И при этом я не желала бы ничего другого. Я бы краснела за русского дворянина, который не стремился бы всей душой в бой, глаза которого не горели бы огнем истинной доблести и искреннего негодования, и который не готов бы был пожертвовать жизнью на поле такого сражения. Каково бы мне было, если бы избранник моего сердца оказался трусом в подобном деле?