Странно все-таки; однако Ренессанс, сделавший первые шаги, несомненно, с невероятным чувством освобождения и воли, с эйфорией человека, освободившегося от тяжелого груза, с твердым решением быть оригинальным, закончил в большинстве из своих искусств как подобострастный десяти-разрядный подражатель античности, мучающий мир архитектурными имитациями, которые всем надоели в шестом веке, утомляющий читателей нимфами и пастухами третьей-четвертой руки, тогда как уже существовали творения Вергилия и Горация.^{86} Credite posteri,[44] говорит Гораций, имея в виду какое-то из своих несообразных утверждений относительно фавнов и сатиров;^{87} и мы знаем, что потомство не верило в этих фавнов и что сам Гораций, если бы он в самом деле думал, будто видел фавна или сатира, отправился бы в Антисиру, куда ссылали сумасшедших.

И все же храбрый, оригинальный, отчаянный Ренессанс вернул обратно в литературу надоевших нимф, фавнов и пастухов; и если отправиться бродить по пустынному Северному Лондону, можно увидеть влияние страшноватого призрака Парфенона в жутких маленьких особнячках. Что ж, многие искусства Ренессанса в конце концов умерли, но все же мы должны признать, что в начале, да и еще много лет, он был прекрасен. Chateaux в Турине,^{88} собор Святого Павла, произведения Шекспира — этого у него не отнимешь.

Полагаю, есть разница между Ренессансом и незаконным ребенком Ренессанса — современной цивилизацией, говоря точнее. Не только результаты плохие, но и средства их достижения тоже; есть не только ад в конце спуска, но и сам спуск по ступеням из горящего мергеля, отвергающим ад. Возможно, тогдашние люди были слишком счастливы, вновь открыв для себя греческих классиков, но, как бы то ни было, «Одиссея»^{89} имеет смысл и значение: это не чепуха, подобная современным открытиям того, что все люди рождаются свободными и равными, что власть должна быть народной, подчиняться народу и служить народу', что успех в бизнесе ведет к счастью, что фальсификация — одна из форм соперничества, что торговля спиртным — великое зло, что заводские трубы лучше, чем кафедральные шпили, что не имеющее предела образование истинное благо и благословение для всех. Нехорошо поклоняться ложным богам, тем более дьяволам — прискорбная участь, — но если уж служить дьяволам, то, по крайней мере, в красивом храме, а никак не в таком дурацком месте, как церковь на Тоттенхэм-Корт-Роуд.

Тем не менее мы склонны поклоняться фальшивым богам в убогих храмах; посмотрите на Америку, которая, как я понимаю, стала «кратким курсом» всех современных идеалов и методов. Полагаю, система, называющаяся Новой Мыслью, последний плод американской свободы. Это религия, полностью устраивающая ее родину: она не обещает райских радостей, но, наверняка, гарантирует приличный доход, если не сворачивать с выбранного пути. Америка, в сущности, образец современной цивилизации в чистом виде; но Америка — и самый грозный пример того, что принесет нам современная цивилизация. Мы, живущие в Англии, немного получше; но и мы теперь не такие, какими были прежде! Посмотрите на старую ферму, и вы увидите дом, построенный не по проекту знаменитого архитектора, но тем не менее красивый внешне и приспособленный для нужд семьи. Внутри могут быть дубовые сундуки, сработанные местным мастером, но в наше время, чтобы построить такой дом и получить такой сундук, мы должны нанять архитектора или художника, которые сделают для нас более или менее подходящие копии. Да поглядите на таверну, поглядите на то, как искусно сработана вывеска, а ведь так работали в свое время все кузнецы! Теперь же, чтобы полущить такую же, вам придется заглянуть в Гильдию ремесленников — и вы получите всего лишь копию, подделку. А старые церкви! Если вам повезет, вы сможете посмотреть на вырезанных из дерева ангелов под самым потолком, на ухмыляющихся чудовищ и вовсе ни на что не похожих существ; а потом подумайте о мастерах, которые создали все это, и сравните их с рабочими наших дней — сравните их образ жизни, сравните их мысли.

Возможно, это слишком возвышенно и далеко от нашего разговора. Хорошо, тогда подумайте о том, что мы едим и пьем в наш «продвинутый» век, в этот век материального прогресса, с его бесконечным «газом» для улучшения санитарных условий и его презрением к грязному прошлому. Сколько детей травятся каждый год мерзким молоком? Сколько грязи мы проглатываем вместе с пивом — под милым названием «заменители»? Не слишком ли безжалостно то, что современные Люди, решившие стать Свиньями и ведущие себя соответствующим образом, травятся собственной едой, получают жуткие помои вместо законных картошки и капусты? Не без удивления думаю я о времени, которое, посмеявшись над хлебом ангелов, не может дать настоящий хлеб, отвергнув Небесное вино, не может ни из любви, ни из денег напоить людей нормальным здоровым пивом.

И мы не можем даже придумать, как грабить себя с удовольствием. Наверное, попасться Робину Гуду^{90} было неприятно. Наверное, и сицилийский разбойник грабил, не соблюдая приличий. Но Робин Гуд не выставлял себя благодетелем людей, которых грабил, да и сицилийцы, отбирая золотые часы у человека, не говорили, будто действуют на благо его коммерческого успеха или ради разработки национальных богатств. Уверен, Робин был негодяем, но он не был представителем компании. А что же настоящее счастье, настоящее moyen de parvenir?[45] Что ж, у одного из французов был отличный афоризм: «Если есть счастливый философ, счастливый семьянин, счастливый святой, то святой счастливее всех, ибо человек создан для священных обязнностей».

Есть некоторое сходство между тем, что случилось с братом Гримальди, а также исчезновением и появлением вновь в Стэффорде некоей Эмили Вестон в 1849–1850 годах. Эмили Вестон была единственной дочерью владельца магазина Сэмюэля Вестона, жившего в этом милом городке, который счастливо отличается от других стэффордширских городов, где делают посуду. Магазин Вестона располагался почти на окраине Стэффорда, рядом с театром восемнадцатого столетия; я помню, ибо видел его лет двадцать пять назад, скромное местечко с выпуклым окном, разделенным на маленькие стеклянные квадратики. Внутри чего только не было: длинные куски копченой свиной грудинки, большие сыры, швабры и метлы, связки сальных свечей, свисавшие с потолочной балки, мышеловки, чай в железных банках, несколько мешков с мукой; в общем, как заметил некий старик, рассказавший мне о происшедшем, это была обычная для маленьких городков лавка, которая, как ни странно, могла приносить солидные деньги. В том же доме на узкой улице, позади темной лавки, жили сам Вестон, его дочь Эмили и старая служанка, проработавшая на хозяина лет сорок. В 1849 году Эмили исполнилось двадцать три года, и она была не просто хорошенькой, а настоящей красавицей. У нее была отличная репутация, она пела в церковном хоре и как будто отвечала благосклонностью на ухаживания сына первого в городе аптекаря, которого звали Элджи. Однажды вечером, в декабре 1849 года, Эмили сказала отцу, что в девять часов должна быть на репетиции хора, на которой предполагалось разучивать к Рождеству новый хорал «К нам Дитя», так как органист волновался за солистов. Поэтому ужин — хлеб, сыр, масло и пирог с малиной — был накрыт в восемь тридцать вместо девяти часов, как обычно; и без пяти минут девять Эмили отправилась в церковь, которая располагалась в пяти минутах ходьбы от лавки Вестона. В десять часов за ней должна была зайти Мэри Уильямс. Однако Мэри была занята чем-то по хозяйству и опоздала в церковь минут на восемь-десять. В окнах было темно, и ректор запирал двери. Служанка предположила, что мисс Эмили пошла домой другой дорогой.