«Поведай же мне». Я должен точно знать, во что он верит.

«У тебя нет души, старший библиарий», — он вкладывает всю силу его ранга экклезиарха в это заявление. «Ты победил «чёрную ярость». Ты не реагируешь на святость иконы в этом хранилище. Это всё симптомы одного и того же состояния». Он широко разводит руки, приглашая в разговор наших коленопреклоненных братьев. «Что значит быть Кровавым Ангелом? Это значит страдать от «изъяна». Это наша трагедия, но это так же то, что отличает нас. Присмотритесь к природе «изъяна». Он больше не обращается только ко мне. Он начинает проповедь. «Если бы он заключался только в «красной жажде», то можно было бы воспринимать его как проклятье, генетический порок, который поражает наш орден унизительным разрушением. Но есть также и «чёрная ярость», и, во имя крови Сангвиния, разве это не благословение? Обладать воспоминаниями нашего примарха. Разве нет в каждом из нас той части, которая приветствует подобную участь? Да, «чёрная ярость» — это наш приговор, но это также самая живая нить, связывающая нас с нашим генетическим отцом. Она поддерживает в наших сердцах пламя праведной мести». Он умолкает, опускает руки и смотрит на меня. Череп его шлема выглядит осуждающе. «У тебя иммунитет к «чёрной ярости», Мефистон. Таким образом, ты избавлен от идентификатора нашего ордена. Ты более не можешь знать, что значит быть Кровавым Ангелом. Ты доказал это. На тебя не действует то, что находится за моей спиной».

— Иммунитет? — я оскорблен подобным предположением.

— Ты боролся и одолел «чёрную ярость». Это дало тебе иммунитет.

Может ли Квирин на самом деле быть таким глупцом? Может ли капеллан, чью эрудицию так уважал Калистарий, быть таким узколобым? Время, проведенное им в варпе, не пошло на пользу его рассудительности. Его аргумент — это не теология. Не философия. Это ерунда. Квирин толкует значение «чёрной ярости», хотя сам её не испытывал. Из всех присутствующих здесь Кровавых Ангелов, только мне выпала подобная судьба. И хотя я смог пробить себе дорогу обратно, мне пришлось за это заплатить. Да, Квирин, твой друг Калистарий мёртв. Но не думай, что Мефистон не помнит о борьбе под грудами щебня, об отчаянном сражении за свой собственный рациональный разум против всепоглощающей власти «изъяна». Я борюсь с тёмными течениями ярости каждую секунду своего существования.

Моё уважение к Квирину разбивается на мелкие кусочки.

И всё же.

И всё же я не показываю, что оскорблен. Я, по сути, даже не чувствую себя оскорбленным как следует. Хотя он и не ведает, что нанёс удар правильно, Квирин попал прямиком по моим сомнениям. Есть вопросы, на которые, возможно, мне не стоит находить ответы. Моя лояльность Кровавым Ангелам несомненна. Но моя принадлежность? Это вопрос, сокрытый от всех, кроме меня. Что я такое? Что за существо шевелится во мне? На самом ли деле я всё ещё Кровавый Ангел?

Определенно, да. Я буду в это верить. Я должен в это верить. Постоянно ширящаяся пропасть между мной и остальным орденом это источник сомнений, но не доказательство.

Это не доказательство.

Квирин также заблуждается и в том, что статуя не оказала на меня эффекта. Однако, в отличие от остальной роты, я сопротивляюсь эмоциональному притяжению артефакта. Сейчас даже не стоит пытаться отстранить моих братьев от иконы. Хватка её слишком сильна. Любая попытка с моей стороны разрушить эту связь, в глазах всех остальных будет лишь подтверждением самых тёмных предположений Квирина на счет меня. Мне становится всё труднее подавлять свой гнев. Вместо инея вокруг моих ног потрескивает зеленоватый огонь, царапая поверхность камня, оставляя борозды, как от алмазных когтей. Я не могу оставаться здесь. Если я останусь, Квирин что-нибудь скажет, после чего кто-нибудь из нас сделает что-то, о чём я буду сожалеть впоследствии. Я отворачиваюсь и ухожу из башни.

Вид, который встречает меня снаружи, не радует. С отступлением Освященных деградировавшее население Векайры вернулось к своей обычной жизни. Ну, или тому, что считается нормальным на этой планете. Жалкие оборванцы ползут на коленях к башне, воздевая руки в мольбе. Кому, по их мнению, они молятся? Сангвинию поклонялись на Баале ещё до пришествия Императора, но это не Баал, и даже не мир, который хотя бы подозревает о существовании Императора.

Через минуту ко мне присоединяется Кастигон. Он здесь не из уважения или дружбы, я точно знаю. «Каковы твои намерения?» — я спрашиваю его прежде, чем он успевает сказать какую-нибудь примиряющую банальность.

— Мы закрепимся здесь и будем удерживать позиции, потом уничтожим Освященных, когда они вернутся.

Я разделяю его мнение о контратаке. Но от нас всё еще ускользает причина, по которой предателей интересует это место. «А статуя?»

«Как только ситуация на Паллевоне будет урегулирована, мы заберем её на Баал». Пауза. «Со всеми мерами предосторожности», — говорит он.

Из дверей башни доносятся звуки восхваляющего гимна, который поют наши братья. Квирин начал службу благодарения.

Кастигон непримирим: «Мы одержали значительную победу, и видение реклюзиарха оказалось правдой».

— И ты не видишь ничего зловещего в тех путях, которыми мы пришли с «Затмения надежды» сюда.

— Я этого не говорил. Но что прикажешь мне делать, старший библиарий? Следует ли мне игнорировать то, что мы нашли в башне? Смогу ли я? Сможешь ли ты?

Нет. Никто из нас не сможет. Слишком много правды в этом изображении Сангвиния. Однако, где-то в этой правде притаилась ложь. Она, или ужасная истина, ищут способ ранить наш орден.

Я качаю головой, Кастигон уходит организовывать оборону. Пение внутри башни прерывается. В этот миг тишины я слышу что-то, что поначалу принимаю за эхо служения, отразившееся от верхних краев амфитеатра. Я вслушиваюсь, и в следующий интервал между строфами вновь слышу этот звук. Это не эхо. Интонации и ритм правильные, но голоса тонкие, надломленные, принадлежащие смертным. Я озадаченно смотрю вверх по склону. В паре метров передо мной, рядом с «Флегетоном», стоит сержант Гамигин и пристально смотрит в том же направлении. Я подхожу к нему.

— Тоже слышите это, Властелин Мефистон? — спрашивает он.

— Да. Идём со мной.

Мы покидаем башню, медленно поднимаемся к краю амфитеатра, петляя между застывшими воинами и рассматривая ползающих людей. Многие из них покинули свои лачуги, чтобы присоединиться к поклонению. При этом они — не источники эха. Звук идёт сверху, из-за края амфитеатра. Но проходя мимо каждого из них, я слышу шептание молитв. Эти дикари тоже подражают молитвам моих братьев. Имитация звучит как богохульство. Звуки те же, но слова — тарабарщина. Каждый поклонник несет околесицу, при том каждый — свою собственную. Я выбираю в толпе одного и исследую его более тщательно. В глазах его застыла отчаянная страсть. Он игнорирует меня, всё его внимание сосредоточено на башне, и больше ни на чём. Его колени превращаются в кровавое месиво, пока он продолжает ползти к чему-то. Я сомневаюсь, что он хотя бы понимает природу своего желания. Слова, вылетающие из его глотки — лавина жалостливых молитв, правда, едва слышимых, словно под воздействием религиозного страха. Сила его эмоций искажает язык.

Но в чём его нужда? Что так сильно мучает его? Лицо настолько же глупо, насколько неистово. Любое понимание улетучилось уже очень давно, если оно вообще было. Я отворачиваюсь от него и смотрю на женщину в паре шагов от меня. Та же картина. Эти люди не разумны. Их мольбы и поклонение — остаточные явления. Сохранилась напряженность. Значение умерло. Я задумываюсь — что же убило его и когда. Предполагаю, что случилось это в момент создания амфитеатра.

— Они дразнят нас? — спрашивает Гамигин.

— Нет. Они слышат звуки поклонения и подражают им, поскольку они исходят от объекта их почитания.

Мы подходим к деревне, следуя за звуком гротескной пародии на молитву. Поселение ещё более жалкое, чем я себе представлял. Нет ни единой лачуги, построенной недавно. Многие из них разрушаются, стены большинства стоят только потому, что они опираются на соседние постройки. Первые две, в которые я заглядываю, заброшены. Кажется, что эти люди утратили даже чувство необходимости убежища. Но третье строение отличается. Оно больше остальных и в лучшем состоянии. Не потому, что оно ремонтировалось. Оно было построено изначально лучше, вот и всё. Окон нет. Здание имеет прямоугольную форму, с одной стороны даже есть двери, стоит оно в центре посёлка. Его местоположение и размеры наводят на мысли о пиршественном зале или церкви. И именно отсюда исходит пение.