Про Гришкова (или Кондратьева, не помню) он только и сказал: да он же и не захотел играть, пошел в институт учиться.
За дублирующий состав «Торпедо» Эдик сыграл в Батуми на сборах всего четыре раза — зимой на турнире в Горьком он бегал по снегу уже как игрок основного состава. Чтобы не мерз, налили ему стакан портвейна в перерыве — с непривычки «я о…уел», — вспоминал потом со смехом ветеран.
В первых матчах сезона пятьдесят четвертого года он все-таки посидел немножечко на скамейке запасных. Выпускал его Морозов минут на двадцать.
В Харькове — Харьков считался югом — торпедовцы провели две игры: с местным «Локомотивом» и ленинградскими «Трудовыми резервами». И в матче против ленинградцев Эдик принес-таки пользу. Он вышел на поле при счете 2:0 в пользу Ленинграда. И второй гол отквитали при непосредственном участии новичка — Стрельцов пошел прямо на защитника — и тот в испуге пробил мимо своего вратаря.
В первый раз с начала игры Эдуарда поставили с тбилисским «Динамо». Обида на «Торпедо» у динамовцев оставалась с прошлого года — и за зиму не прошла. И состав у грузин — будь здоров. Автандил Гогоберидзе — левый инсайд — в сборной мог не хуже сыграть и на месте правого. И призывался в основной ее состав.
Во втором тайме тренер «Торпедо» показал жестом замену — Стрельцов подумал было, что меняют его. А когда понял, что остается на поле — и только с правого края переходит на левый — обрадовался. И сразу же разыгрался, стал брать игру на себя — с легкой душой шел в обводку двух защитников. Воспользовавшись моментом, пропихнул мяч у защитника между ног, развернулся и пробил с левой ноги в верхний угол — известный вратарь Владимир Маргания и не пошелохнулся… Торпедовцы острили, что мяч после такого удара из ворот надо вытаскивать трактором. Стрельцов рассказывал, что запомнил не мяч в сетке, а крик с трибун. «Ко мне публика в Тбилиси как-то по-особенному после того гола отнеслась и потом всегда хорошо встречала». В Тбилиси и начался роман Эдуарда Стрельцова с футбольной публикой…
Про дебютный триумф Эдуарда в Черкизове уже говорил. Но не сказал, что быстро освоившийся в составе Стрельцов поцапался с опытным центральным защитником «Локомотива», рыжим Геннадием Забелиным, — и Морозов счел за благо прыткого новичка заменить, не доводить дело до удаления с поля: необходимость Эдика для команды становилась для тренера очевидной. В той игре ясным стало и то, что роль центра нападения переходит от Гулевского к Стрельцову.
Но Забелин остался при особом мнении — Стрельцов показался ему всего-навсего раскапризничавшимся пижоном. И когда турнирный календарь снова свел их в единоборстве, он решил приструнить стилягу. Защитники не цацкаются с не нравящимися им форвардами — Геннадий высоко выставил ногу навстречу мчащемуся Эдику, чтобы тот на нее наткнулся грудью. И вдруг, как рассказывал Забелин футболистам уже второй лиги, куда он после случившегося спустился из «Локомотива», стоппер почувствовал, как собственная нога вдавливается в него обратно, входит внутрь его, словно в футляр…
Забелина и прочих игроков соперничавших с «Торпедо» команд убедить оказалось легче, чем торпедовского старшего тренера.
Когда по завершении сезона Николай Петрович Морозов давал игрокам письменные характеристики, перспективы Эдика он оценил ниже возможностей, скажем, Вацкевича… Будем думать, что пером все-таки водила рука педагога, а не футбольного специалиста.
На перестановку в составе Петрович решился после того, как вернулся в мае из Венгрии — он ездил в Будапешт на матч хозяев поля с англичанами. Англичане осенью пятьдесят третьего проиграли в Лондоне 3:6 — и клялись, что возьмут реванш на поле соперников, ставших в мировом футболе законодателями моды, но проиграли еще круче: 1:7.
Настоящий тренер должен уметь подхватить, уловить, по крайней мере, идею, исходящую из самих же игроков — в идеале надо и свое сокровенное преподносить игрокам, как заимствованное в их практике. И при Гулевском в центре атаки левый край Стрельцов взаимодействовал с Ивановым. Освобожденные от черновой работы полностью — в оборону оттягивался Алексей Анисимов — они выдвигались далеко вперед, сориентированные исключительно на атаку.
Все команды играли тогда в три защитника — и Стрельцов с Ивановым чаще всего выходили вдвоем на одного обороняющегося.
И от Иванова, и от Стрельцова я слышат, что они с первого совместного матча понимали друг друга так, как будто родились, чтобы сыграть в футбол сообща.
Но друг с другом они только и могли поначалу взаимодействовать.
Менее дипломатичный Стрельцов труднее — он сам это признавал — находил контакты на поле с торпедовскими старожилами. Он шутил, что пасы ему стали отдавать, когда он уже за сборную выступал. А так, кроме Кузьмы, никто мячом не хотел поделиться. Правда, тут же добавлял Эдик, «он, Иванов, один многих стоил»…
Стрельцов сердился на упорство ветеранов — и простодушно спрашивал: что же вы? Мне никто не мешает, нет рядом защитника, самый момент пас отдать, а вы не отдаете? Ветераны отмалчивались. Позднее, через годы и годы, Эдуард говорил, что понять их, конечно, можно. Кто он такой — в команде без году неделя — чтобы создавать ему особое положение? Наверное, думали: еще один гол забьет — совсем занесется… И юный Стрельцов старался не обижаться на тех, кто ревновал к нему футбол. Надеялся вдвоем с Ивановым разобраться, без их помощи.
В год дебюта Стрельцова «Торпедо» выступило в чемпионате заметно хуже, чем в предыдущем сезоне. Девятое место. Победили всего в восьми матчах. Забили они из тридцати четырех командных голов одиннадцать: семь Иванов и четыре Стрельцов.
Но и в Москве, и во всех городах, куда «Торпедо» приезжало, народ стал приходить на стадион — посмотреть на новых форвардов…
Стрельцову очень нравилось жить на сборах в Мячково — в команде собралось много острословов, шутников. Юмористы не щадили Эдика, не выделяли его из числа высмеиваемых. Но он говорил, что никогда потом не бывало ему так весело, как в первое футбольное лето.
Свободные дни он по-прежнему проводил в Перове — в кино или на танцах. Все, конечно, знали об изменениях в его жизни — и уважали больше. Но ничего существенного в отношениях с окружающими не менялось. Мать стирала форму, кормила. Софья Фроловна очень быстро превратилась в болельщицу и строго критиковала сына — тоже спрашивала: «Чего же ты все время стоишь?»
Он уже чувствовал себя постоянно на людях. Но не мог еще точно ответить себе: нравится ли ему это или стесняет?
В Москву переезжать он и не хотел. Можно сказать, что переехал не по своей воле. Жил бы себе в пригородном Перове и дальше — в Мячково на торпедовскую дачу ездили по Старо-Рязанскому шоссе — как раз мимо… «Семиэтажка» — самый большой перовский дом — был ориентиром: Стрельцов подходил к нему (как позднее к метро «Автозаводская») — и автобус с командой его подбирал.
Но однажды, не зная, что сроки международной встречи передвинутся, игроков отпустили по домам, а они немедленно потребовались. За Эдиком послали в Перово автобус — и два часа не могли его дом найти. А когда нашли — не застали. Ведущий игрок «Торпедо» на танцверанду ушел.
Вот после этого случая зиловское руководство решило переселить его на Автозаводскую — поближе к остальным. Позднее деятели парткома и завкома сознались, что они еще очень надеялись оградить Эдика от дурного влияния его перовских приятелей.
Они стали жить с Ивановым в одном доме — тот на втором этаже, а Стрельцов на шестом. Софья Фроловна в Москве из-за набора болезней своих больше не работала, сын мог ее теперь полностью содержать, а мать Валентина была поздоровее, устроилась лифтершей.
В пятьдесят четвертом году возродилась футбольная сборная СССР.
Подошли к созданию новой команды, на мой взгляд, с умом — в том смысле, что действовали спокойно, не впадали в крайности: настолько, насколько такое у нас возможно. Тому способствовало и время некоторых послаблений — не устану повторять, что послабления в советском режиме сильнее всего ощущались в своей наименее декларируемой стадии. Когда никто официально от Сталина не отрекался, на самом верху продолжалась борьба за единоличное руководство — и до какой степени откручивать затянутые до срыва резьбы гайки, решалось в подковерной борьбе. Либерализм мог и принести очки в такой борьбе, а мог и — нет. Но сами намерения, намек даже на них позволяли вообразить несколько большее, чем потом произошло.