Безоблачное небо обжигает зноем. Море плавится и кажется горячим. На матросах рабочее платье мокро от пота.

Неожиданно хлестнула команда:

— Смирно!

А вслед за этим слышим старчески трескучий голос:

— Здорово, морские орлы!

Около сорока глоток дружно и привычно выбрасывают в воздух готовый ответ:

— Здравия желаем, ваше гитество!

Это явился к нам сам адмирал, начальник подводной дивизии.

Он тучен — весом пудов на восемь. Сырое лицо с седыми бакенбардами расползлось в стороны. А над этим ворохом мяса и сала возвышается громаднейшая лысина, словно каменный мол над морем. Заочно матросы называют его «Гололобый».

Офицеры и матросы поражены небывалым явлением: адмирал привел на подводную лодку свою дочь. Все смотрят на нее угрюмо, враждебно — быть теперь беде. Но что можно поделать? Гололобому все позволено — на золотых погонах его грозно чернеют орлы.

Дочь, как только спустилась внутрь «Мурены», пришла в восторг:

— Прелесть! Светло, как в театре. Папочка, да тут столько приборов разных, что можно запутаться! Я бы ни за что не разобралась.

— Поэтому-то, Люсик, ты и не командир, — смеется Гололобый.

— Папочка, а это что за машины?

Отец говорит ей о дизель-моторах.

— Нет, все здесь удивительно! Нечто фантастическое!

У Люси звонкий голос, а с молодого лица радостно излучаются две спелые вишни, как два солнца. На тонкой фигуре белое прозрачное платье. Она кажется мне чайкой: спустилась на минуту в лодку, но сейчас же упорхнет в синий морской воздух. И уже не верится, что от такой радостной женщины может случиться несчастье. Я смотрю на нее и думаю: неужели Гололобый, напоминающий собою гиппопотама, — ее отец?

— Папочка! А где же перископ? Я хочу посмотреть в него.

— А вот командир покажет тебе.

Она поднимает ресницы и бросает на командира ласковый взгляд.

— Пожалуйста! Я с удовольствием вам покажу.

Гололобый продолжает осматривать лодку, всюду заглядывать. Вот здесь-то и случилась непредвиденная каверза. Не успел он войти в офицерскую кают-компанию, как на него набросился наш Лоцман. Это был командирский пес, лохматый, клыкастый, с голосом, точно у протодьякона — ревущий бас. Гололобый со страху побелел, как морская пена. Но тут же опомнился, в ярь вошел. Глаза стали красные, как у соленого сазана. Поднялся шум — всех святых уноси.

— Это что за безобразие! На судне псарню завели!..

Но для Лоцмана, что нищий в рваной одежде, что адмирал в золотых погонах, — все равно: заслуг он не признает. Еще сильнее начинает лаять.

В кают-компанию вбегает командир. Я впервые вижу его таким растерянным, обескураженным, чего не случалось с ним даже при встрече с неприятельским миноносцем. Он даже не пытается унять своего пса, заставить его замолчать.

Гололобый обрушивается на командира, надрывается, синеть стал, как утопленник.

— Это мерзость!.. Под суд отдам!.. Всех отдам!..

А Лоцман тоже не уступает — поднял шерсть и готов вцепиться в бедра его превосходительства.

Нам и любопытно, кто кого перелает, и в то же время страх берет, чем все это кончится.

Наконец Лоцмана уняли, но не унимается Гололобый.

— Папочка! — обращается к нему дочь. — Папочка! Тебе же доктора запретили волноваться.

— Да, да, это верно… Горячиться мне вредно. Но меня псина эта вывела из равновесия…

Гололобый начинает затихать, а дальше и совсем обмяк.

У него всегда так выходит: нашумит, нагрохочет, точно пьяный черт по пустым бочкам пройдется, и сразу затихает. В сущности, адмирал он безвредный, даже добрый в сравнении с другими.

Приказывает выстроить нас на верхней палубе. Обходит фронт, шутит с каждым, улыбается.

— Ты что, братец, женат? — спрашивает у одного матроса.

— Так точно, ваше превосходительство.

— А это хорошо, хорошо. Вернешься домой, а тут тебя женка ждет.

Другой матрос оказался холостым.

— Вот и отлично! — одобряет Гололобый. — Забот меньше, не будешь тосковать, не будешь беспокоиться, как там супруга поживает.

Подходит к Зобову.

— Ты что это, братец, серьезный такой, мрачный?

— С детства это у меня, ваше превосходительство.

— Что же случилось?

— С полатей ночью в квашню упал.

— Значит, ушибся?

Зобов преспокойно сочиняет дальше:

— Никак нет, ваше превосходительство, потому что я в самое тесто попал. И до утра там провалялся.

С той поры и началось у меня это — скучище. Мать говорит, что мозги мои прокисли…

Хохочет Гололобый, смеется дочь, улыбаются офицеры и команда. Становится весело.

Доходит очередь до Залейкина. Веснушчатое лицо его строго-серьезное, как у монаха-отшельника, а глаза прыщут смехом.

— Ты чем до службы занимался?

— По медицинской части, ваше превосходительство.

— Как по медицинской?

— При университете в анатомическом театре работал вместе со студентами.

— В качестве кого же?

— А без всякого качества — просто сторожем служил. Подавал человеческие трупы, а убирал только куски от них…

Гололобого от смеха даже в пот бросает. Он то и дело снимает фуражку и вытирает платком лысину.

— Ты, значит, знаком с анатомией?

— Так точно, я ее, можно сказать, всю на практике прошел, анатомию-то эту самую.

— В таком случае скажи-ка, братец, почему это я толстый?

Залейкин шевельнул бровями и отчеканил серьезно:

— От ума, ваше превосходительство!

— Это что же значит?

— В голове ум не помещается — в живот перешел…

— Хо-хо-хо! — грохочет Гололобый, точно ломовик по мостовой катит. — Молодец! Люблю находчивых матросов! Вот тебе за умный ответ…

Дает Залейкину трехрублевую бумажку.

А когда Гололобый удалился, мы еще долго смеялись, смеялись до слез.

— Ой, батюшки! — жалуется боцман. — Я живот свой надорвал от смеха. Вот лысый идол, начудил…

— Что вы, братва, все лысый да лысый! — вступается Залейкин. — А я доложу на этот счет совсем другое…

— А ну, удумай что-нибудь!

— Вот козлы и ослы никогда не лысеют, а какой толк в них! Могут они, скажем, академию кончить и дослужиться до его превосходительства?

И опять смех среди команды.

А когда заговорили об адмиральской дочери, все стали злыми: пребывание на подводной лодке женщины нам даром не пройдет.

По гавани с коммерческих и военных судов разноголосо прозвучала медь отбиваемых склянок. Через полчаса мне предстоит смена. А пока что я с винтовкою в руках стою на верхней палубе «Мурены».

Солнце точно играет в прятки: то спрячется за облако, то опять обольет светом. Легкий ветер скользит по морю, словно пыль с него сдувает. Однако чувствуется, что погода начинает свежеть. Чайки нервничают: снежными комьями нижут воздух и беспокойно кричат. Ночью должна разыграться буря.

Я смотрю на морской простор, откуда доносится до меня угрожающий гул пропеллеров. Это парят наши гидропланы. Как они похожи на альбатросов! Некоторые спустятся на сизую поверхность моря, проплывут немного и снова взмоют в вечернее небо. С высоты виднее, не крадется ли где-нибудь в недрах моря неприятельская субмарина. Один из гидропланов, это чудо из чудес человеческого разума, вонзился в облако и скрылся за его пределами. Что ему там нужно? В гавани, недалеко от нас, дымит одной трубой их матка — «София». Для гидропланов она является такой же базой, как наш «Амур» для подводных лодок.

Куда-то уходит, огибая мол, «Мудрец». Это — двойное судно, похожее издали на железный мост с двумя быками. На нем имеются подводные краны мощной силы. Оно появилось на божий свет только во время войны и приспособлено исключительно для того, чтобы спасать погибшие подводные лодки.

«Мудрец» выходит на большой рейд и продолжает свой путь дальше. Я провожаю его глазами, а в голове возникает тоскливая догадка, что где-то в море произошло несчастье.

— Слышишь, что ли, Власов? Или оглох?

Поворачиваюсь на зов: с набережной кричит мне наш рулевой Мазурин. Из-под коричневых усов расползается такая довольная улыбка, точно его сразу произвели в адмиральский чин.