– В общем-то… да, – согласился я.

– Скажите мне, Грегори, что вы делаете, когда мастурбируете?

– Что?

Я прекрасно понял, что он сказал, но предпочел сделать вид, что не понял.

– Меня интересует не техническая сторона вопроса. Я спрашиваю, крутите ли непристойные фильмы в кинотеатре своей фантазии? И играете ли вы в этих фильмах главную роль? Или роль второго плана? Или эпизодическую? Являются ли эти фильмы повторением, переиначиванием или продолжением событий, в которых вы принимали участие, или это эпизоды, в которых вы хотели бы поучаствовать, или это эпизоды, в которых вы никогда не смогли бы поучаствовать, но все равно вам приятно о них думать? И кто среди исполнителей? Мэрилин Монро, Софи Лорен, Джули Эдж, девушка из магазина на углу, ваша учительница физкультуры или королева?

– Я не собираюсь делиться с вами фантазиями, которые посещают меня во время мастурбации, – сказал я. – Не примите на свой счет.

Чарльз Мэннинг смотрел на меня понимающе, но встревоженно.

– Видите ли, меня интересует, насколько вредны фантазии, все эти картинки, которые прокручиваешь в голове. Я очень боюсь, что они сводят на нет ту пользу, что приносит мне лечение Линсейда.

Я не понял, насколько серьезно он говорит, но на всякий случай ответил:

– Не знаю. Лучше спросите доктора Линсейда.

– Или доктора Кроу, – лукаво добавил он.

Вот тут я обиделся. Мне совершенно не улыбалось, чтобы он обсуждал с Алисией свои онанистские фантазии, и Чарльз явно это понимал; но вместе с тем я прекрасно сознавал нелепость своего поведения. Алисия – взрослая женщина, врач, профессионал; вряд ли ей повредит, если она ответит на несколько вопросов.

– Да, можно и у нее, – сказал я.

– А что, если я во время мастурбации представляю саму доктора Кроу, или доктора Кроу и вас, или доктора Кроу, вас, доктора Линсейда, Ситу и Андерса – как вы все занимаетесь свальным грехом?

– В этом случае, думаю, вам стоит принять холодный душ, – чопорно ответил я.

– А скажите, – продолжал он, – какую роль, по вашему мнению, играют во время коитуса мысленные образы?

– Да будет вам, Чарльз, – вздохнул я, но он не унимался:

– Мне всегда казалось сомнительным с моральной точки зрения представлять одного человека во время полового акта с другим. В лучшем случае это противно, в худшем – измена. Но предположим, нынешняя партнерша вас недостаточно возбуждает? Что, если у вас трудности с эрекцией? Чтобы доставить удовольствие вашей нынешней партнерше, нужно, чтобы у вас встал, и тогда вы начинаете думать о другой или, может, о многих других. И вы возбуждаетесь. Эрекция отличная, коитус замечательный, вы доставили удовольствие партнерше. Кто скажет, что это плохо?

– Только не я, – ответил я, чтобы отвязаться. Я был слишком молод, чтобы считать этот вопрос достойным внимания.

– Но есть и другая сторона, – не умолкал Чарльз Мэннинг, – когда нужно притормозить, когда кончаешь слишком быстро. В этом случае нет смысла представлять кого-то. Одно время я пытался думать о непривлекательных женщинах, но не помогло. Как только кровь начинает играть, все женщины становятся привлекательными, все женщины возбуждают. Некоторые советуют решать математические задачи или вспоминать результаты футбольных матчей, но мне и эти способы не подошли. Хотите знать, что мне помогало?

– Честно говоря, нет. – Но было ясно, что я напрасно стараюсь.

– Чтение стихов. Про себя. Прокручивать их надо в голове, а не вслух, чтобы не испортить дело. Как только я обращаюсь к Киплингу, Вэчелу Линдзи[52] или Т. С. Элиоту, процесс притормаживается весьма эффективно.

Айвор Ричардс или Байрон могли бы спросить Чарльза Мэннинга, представляет ли он, читая стихи, поэтические образы, видит ли он сапоги, Конго, пепел, рукав старика; и что затормаживает процесс – образы или слова? Но я не задал этот вопрос. Я просто сказал:

– Наверное, нечасто бывают ситуации, когда вам нужно себя поддержать или затормозить, не так ли, Чарльз? Вы же сказали, что здесь не ради секса.

– Слишком часто, – грустно ответил он. – Слишком часто.

– Возможно, вам стоит об этом написать, – предложил я.

– Нет-нет, Грегори. Некоторые вещи слишком много значат для меня, чтобы писать о них. А теперь, если вы позволите, я удалюсь к себе в комнату, где смогу осквернить себя, пока не потускнела память об Андерсе и Сите.

У меня не было желания удерживать его. Вернувшись к себе в хижину, я обнаружил, что воспоминание об Андерсе и Сите – какое угодно, только не эротичное. Я не испытывал гадливости, не чувствовал себя оскорбленным, но у меня было такое ощущение, будто я увидел то, что мне не следовало видеть, будто я увидел то, чего видеть не желал. Я надеялся, что подсматривал не из вуайеризма, а из чистого любопытства. Услышал голос Андерса и решил посмотреть, чем он занимается. Мне просто хотелось знать, что происходит в клинике. Разве это странно или так ужасно?

А одно в клинике точно происходило: неуклонный и постоянный подрыв методики Линсейда. Он пытался лишить пациентов образов, но образы все время просачивались в клинику – в виде опилок, языков пламени, наркотиков, облаков или фантазий во время мастурбации. Бунтарь внутри меня был вполне доволен этим обстоятельством. Ведь нехорошо, когда руководитель клиники обладает абсолютной властью? Но если методика Линсейда давала больным шанс, следовало строго блюсти ее. Порой даже казалось, что пациенты не прочь это делать. И меня интересовало, зачем им это нужно.

21

Подчас, рассказывая о своем пребывании в клинике Линсейда, я ловлю себя на мысли, каким недогадливым и глупым я тогда был. Разумеется, я не мог с первых же дней понять, что творится вокруг, поскольку часть происходившего даже сейчас остается для меня загадкой, но все же странно, почему меня не волновала скудость сведений, которыми я располагал. Если я что-то и обнаруживал, то не в результате поисков, а потому что случайно натыкался. Ну, например…

Например, мы с Алисией сидели в кабинете Линсейда, где он собирался провести сеанс с Карлой. Та вошла в кабинет, то ли подпрыгивая, то ли прихрамывая, споткнулась о край несуществующего ковра, затем сделала попытку сесть на стул, но промахнулась на фут-два и плюхнулась на пол подобно клоуну старомодной и совсем несмешной школы. Линсейд с Алисией даже бровью не повели. Карла поднялась и примостилась на краешке стула, но колени ее продолжали вихляться, кулаки то сжимались, то разжимались, а на лице выплясывали гримасы, словно Карла разрабатывала лицевые мышцы.

– Здравствуйте, Карла, – сказал Линсейд.

Она резко дернулась, будто кто-то потянул вверх за невидимые веревочки.

– А-ах, сдрасьте, дохтур, – ответила она с деланным, дурацким и совершенно неубедительным шотландским акцентом.

Недолгий спектакль успел смутить меня и одновременно вызвать раздражение. Я уже достаточно изучил Карлу, чтобы прекрасно понимать, что она и так не особо умна, а в тесном кабинете ее глупость стала концентрированной и совсем невыносимой.

– Карла, вы знаете, какой сегодня день? – спросил Линсейд.

– Рождество? – Глаза у Карлы мигом увлажнились.

– Нет, Карла, думаю, вы знаете, что сегодня не Рождество.

– Тогда День матери? День святого Свитина? Жирный вторник? Страстной четверг? Седьмое воскресенье после Михайлова дня? Только не говорите, доктор. Я сама угадаю.

– Сегодня понедельник, – сообщил Линсейд.

– Ах, нет, – вздохнула Карла с нежной грустью. – Сроду бы не догадалась.

– Вы знаете, кто это, Карла? – Линсейд кивнул в мою сторону.

Карла запрокинула голову, и лицо ее исказилось в мучительной попытке сосредоточиться.

– Джорджи Харрисон, самый тихонький, да?

С меня было довольно, а если учесть, что на вопрос Линсейда, кто является премьер-министром Англии, Карла ответила, что За За Габор, терпение мое устремилось к нулю. Линсейд махнул рукой на часы, висевшие на стене, – простой, грубоватый циферблат с большими четкими цифрами показывал одиннадцать тридцать.