Государь пожелал устроить соревнование — кто сумеет лучше всех убрать миниатюрный садик — и всем вельможам и дамам двух старших рангов назначили маленькие участки во внутреннем дворе. Мне достался участок, обращенный к востоку, такой же, как перед моими покоями во дворце Томинокодзи. В моем садике я установила маленький крутой мостик, красиво изгибавшийся над миниатюрным потоком… Но самое забавное, что ночью дайнагон Дзэнсёдзи потихоньку унес этот мостик и установил на своем участке, в своем саду.

…Дни шли за днями, кажется, наступила уже восьмая луна, когда на государя вдруг напала хворь, не то чтобы тяжелый недуг, а все же какое-то затяжное недомогание, У него совсем пропал аппетит, то и дело прошибала испарина, и так продолжалось много дней кряду. Что это с ним? — встревожились люди, призвали лекарей, те стали делать прижигания моксой, чуть ли не в десяти точках тела одновременно, но больному нисколько не полегчало. Тогда — кажется, уже в девятую луну, начиная с восьмого дня — стали служить молебны во здравие. Семь дней кряду непрерывно возносили молитвы, но, ко всеобщему огорчению, состояние больного не улучшалось. Замечу кстати, что служить эти молебны во дворец прибыл тот самый священник, настоятель храма Добра и Мира, который этой весной признался мне в любви, проливая обильные слезы. С тех пор, когда мне случалось ездить в храм Добра и Мира с каким-нибудь поручением от государя, он всякий раз твердил мне слова любви, но я всегда старалась как-нибудь замять подобные разговоры и по возможности уклониться от встречи с настоятелем. В последнее время он стал писать мне нежные, полные страсти письма и настойчиво добивался какого-нибудь ответа. Это было слишком докучно, я оторвала кончик бумажного шнура, которым связывают волосы, и написала всего два слова: «Напрасные упования!», записку эту я не отдала ему прямо в руки, а просто тихонько оставила и ушла. В следующий раз, когда я опять приехала с поручением, он бросил мне ветку священного дерева бадьяна. Я незаметно подняла ветку и, когда хорошенько рассмотрела в укромном месте, увидела, что на листьях написано:

Стихотворение показалось мне настолько изящным, что с того дня я стала думать о настоятеле с несколько более теплым чувством.

Теперь, когда меня посылали за каким-нибудь делом в храм, сердце невольно волновалось, и, если настоятель обращался ко мне, я отвечала ему уже без смущения. Он-то и прибыл во дворец, чтобы молиться о выздоровлении государя.

— Нехорошо, что ваш недуг длится так долго… — весьма обеспокоенным тоном сказал он, беседуя с государем, и добавил: — Перед началом службы пришлите кого-нибудь в молельню, пусть принесут какую-нибудь вещь — «заменитель» [58] из вашего личного обихода…

И в первый же вечер, когда должны были начаться молитвы, государь приказал мне:

— Возьми мой кафтан и ступай в молельню!

Придя туда, я застала настоятеля одного, очевидно остальные монахи разошлись по своим покоям, чтобы переодеться к началу службы. Я спросила, куда положить «заменитель», и настоятель ответил: «Туда, в каморку, рядом с молельным залом!» Я прошла в соседнее помещение, там ярко горел светильник, как вдруг следом за мной туда вошел настоятель, в обычной, повседневной одежде. «Что это значит?» — подумала я, охваченная тревогой, а он, промолвив: «Я заблудился во мраке страсти, но милосердие Будды поможет мне… Он простит…» — внезапно схватил меня в объятия. Я пришла в ужас, но ведь человека столь высокого ранга невозможно резко одернуть, прикрикнуть: «Как вы смеете?!», и я, сдерживая себя, твердила только: «Нет-нет, мне стыдно Будды… Я боюсь его гнева…» — но он так меня и не отпустил. Сном, наваждением показался мне наш поспешный, торопливый союз, и не успел он закончиться, как послышался возглас: «Время начинать службу!» — это в молельный зал стали собираться монахи, сопровождавшие настоятеля, и он скрылся через заднюю дверь, бросив мне на прощание: «Сегодня ночью, попозже, непременно приходи еще раз!» — и с этими словами исчез. Вслед за тем сразу донеслись голоса, распевающие молитву, началось богослужение, как будто ничего не случилось. «С каким же сердцем он предстал перед Буддой и возносит молитву сразу после такого святотатственного поступка?» — подумала я, содрогаясь от страха при мысли о столь тяжком грехе.

Ведь присноблаженный Будда все видел… Из молитвенного зала в каморку проникал отблеск ярко горевших огней, а мне чудился непроницаемый мрак загробного мира, куда неизбежно предстоит мне сойти после столь тяжкого прегрешения, и страх терзал меня, и больно сжималось сердце. Но хоть я и наполовину не разделяла страсти, которую питал ко мне настоятель, все же поближе к рассвету улучила момент, когда кругом не было ни души, и, таясь, пошла к нему на свидание. На сей раз служба уже закончилась, и наша встреча протекала несколько более спокойно, не так суматошно, как давеча. Было трогательно слушать, как он, в слезах, задыхаясь, твердил мне слова любви. Вскоре забрезжил рассвет. Настоятель почти силой заставил меня обменяться с ним нижним шелковым косодэ, — «На память о сегодняшней встрече!» — встал, надел мое косодэ, и мы расстались. И хотя расставание причинило мне отнюдь не такую грусть, как ему, все же он по-своему стал мне дорог, его облик проник мне в сердце, мне казалось — я никогда его не забуду…

Вернувшись к себе, я легла и вдруг ощутила что-то шершавое у края одежды, которой мы только что обменялись. Оказалось, это бумажный платочек, какие обычно носят за пазухой, а на платочке — стихи:

«И когда только он успел написать это?» — дивилась я, до глубины души растроганная столь проникновенной любовью. С тех пор я встречалась с ним каждую ночь, как только удавалось улучить время, и с каждой встречей чувство, соединившее нас, становилось сильней.