Что же до вашего желания принять постриг, то сие благое стремление должно созреть постепенно, как внутренняя потребность души, и со временем, возможно, так оно и произойдет, однако от внешних обстоятельств такое решение зависеть никак не может».

Такой ответ послал государь своей супруге. С тех пор государыня преисполнилась ко мне такой злобы, что мне даже дышать стало трудно. Только любовь государя служила мне единственным утешением.

Ну, а что касается Сайгу, то жалость брала меня при одной мысли, что творится у принцессы на сердце после той похожей на сновидение ночи во дворце Сага — ведь государь с тех пор, казалось, вовсе о ней забыл.

Жалея Сайгу, я сказала — и не так уж неискренне:

— Неужели вы так и встретите Новый год, ни разу не навестив ее?

— Да, ты права…— отвечал государь и написал принцессе: «Улучите время и приезжайте!»

С этим письмом я отправилась к Сайгу. Меня приняла ее приемная мать-монахиня и, горько плача, принялась упрекать:

— А я-то думала, Сайгу ничто не может связывать с государем, кроме дел божьих… Из-за заблуждений одной-единственной ночи, о коих раньше и помыслить-то было бы невозможно, она, бедная, так страдает… — сетовала она, проливая обильные слезы, так что я совсем было растерялась.

— Я приехала передать пожелание государя — он хотел бы встретиться с Сайгу, если у нее найдется время… — сказала я.

— Найдется время?! — воскликнула монахиня. — Да если дело стало только за этим, так у Сайгу всегда есть время!

Я тотчас же вернулась, передала государю этот ответ, и он сказал:

— Если бы любовь Сайгу походила на горную тропку, по которой пробираешься все дальше в глубину гор, преодолевая преграды, это было бы куда интереснее, я мог бы не на шутку к ней привязаться, а когда все происходит легко и просто, невольно всякий интерес пропадает…

Но все же он велел приготовить и тайно послать за ней карету, в поздний час, когда месяц уже взошел па небо. Путь от Кинугасы неблизкий, было уже за полночь, когда Сайгу прибыла во дворец. Прежние жилые покои, выходившие на дорогу Кёгоку, стали теперь дворцом наследника, потому карету подвезли к галерее Ивового павильона и провели Сайгу в комнату по соседству с личными покоями государя. Я, как всегда, прислуживала при опочивальне и находилась за ширмами. До меня доносились упреки Сайгу, она пеняла государю за то, что он ни разу ее не посетил, и, слыша эти слова, я невольно думала, что она вправе питать обиду. Меж тем постепенно рассвело, звон колокола, возвестив наступление утра, заглушил звуки плача, и Сайгу уехала.

Каждый мог бы заметить, как промокли от слез рукава ее одеяния.

Миновал еще год, на душе у меня становилось все безотраднее, даже съездить домой все не было случая. Как-то раз, в конце года, узнав, что сегодня ночью к государю пригласили госпожу Хигаси, я, сославшись на нездоровье, сразу после вечерней трапезы тихонько удалилась к себе и у порога своей комнаты внезапно увидела Акэбоно. Я растерялась, испугалась, как бы кто-нибудь его не увидел, но он стал упрекать меня, выговаривать за то, что в последнее время мы давно уже не встречались. Я подумала, что он не так уж не прав, и украдкой впустила его к себе. И когда спустя несколько часов он встал и ушел еще затемно, не дожидаясь рассвета, я ощутила боль разлуки, даже более острую, нежели сожаление об уходящем годе. Но я ничего не могла с собой поделать. Даже сейчас, при воспоминании о наших встречах, слезы капают на мой рукав…