Взгляд Ингрема остановился на последнем разделе с заголовком: «Личная жизнь». «Холост. Никогда не был женат. Никаких романов, кроме юношеского с Элен Волленстейн (умерла в 1958), когда оба были студентами. Изредка ужинает с женщинами, но, видимо, предпочитает компанию мужчин, обычно своих коллег. Самоуглублен. Известен на факультете как замкнутый, вспыльчивый и нелюдимый. Чувствителен и обидчив. Не курит. Пьет мало…» Далее шли подробности о пристрастиях и вкусах Любина, о его костюмах, автомашинах и т.д. Ингрем потерял интерес.

Директор ЦРУ сидел и думал о Филипе Любине и Стивене Грире. И еще о Поле Роудбуше. Тут ему пришлось закурить. Гнев его разгорался, и трудно было успокоиться. Две такие оплеухи за одну неделю! Сначала за «Мухоловку», в сущности скромную, но исключительно перспективную операцию, которую он сам задумал и которой немало гордился. А затем — этот запрет вмешиваться в дело Грира. Странно, что оба раза он пострадал из-за Стивена Грира, а ведь не бог весть какая персона — случайный приятель президента, и все! Ингрем не знал, чем все это кончится и что делать дальше.

Прежде всего долг. Он возглавлял многочисленную тайную армию, которая должна была собирать информацию обо всех иностранных государствах, больших и малых, могущественных и безнадежно слабых. ЦРУ было его цитаделью, почти его домом, в нем была его жизнь. Он провел немало бессонных ночей, чтобы создать самую мощную, как он считал, самую компетентную и самую непогрешимую разведку в мире. Он любил свое управление, никто из правительственных чиновников не мог этого понять. Управление было тесной семьей, связанной узами тайны и общими целями и совершенно изолированной от забот и треволнений остальной Америки. Здесь царила дисциплина, порядок, собранность и целесообразность. Но был также азарт охоты и поиска. Была страсть к раскрытию сложнейших интриг, радость разгадывания запутанных тайн, от которых зависели международные отношения и власть. Это был особый, захватывающий мир, замкнутый в самом себе.

Ингрем всегда наслаждался проявлениями единства в своей «империи». Когда он приезжал каждое утро ровно в десять минут девятого, вахтер в униформе встречал его в узкой железобетонной проходной, улыбаясь как старому знакомому. В огромном колонном холле с увеличенной мозаичной эмблемой ЦРУ на металлическом полу он часто останавливался, чтобы еще раз прочесть слова евангелия от Иоанна, глава VIII, стих 32-й: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Трое часовых у барьера почтительно приветствовали его. Дальше начинался его мир: непрекращающаяся суета людей в веселых коридорах, где каждый носил опознавательный значок, где каждая дверь своим цветом что-то означала, где каждый сейф стоял со знаком «открыто» и в каждом кабинете был пластмассовый контейнер с красной надписью: «Сжечь». Содержимое этих контейнеров ежедневно отправлялось в мусоросжигатель, где исчезали в огне тысячи секретных донесений, писем и шифрованных сообщений.

Ингрем гордился бесценной аппаратурой ЦРУ: гигантскими компьютерами и шифровальными машинами, которые с бешеной скоростью бесстрастно зашифровывали и дешифрировали донесения; радиоцентрами, через которые ЦРУ круглосуточно получало из всех стран по сто пятьдесят сообщений в час; внутренними транспортерами и пневмопочтой для мгновенной передачи документов из отделения в отделение; и, наконец, ксерографическим аппаратом, благодаря которому можно было тотчас передавать важнейшие доклады в Белый дом или Пентагон.

Идеей фикс, основной целью Ингрема было, чтобы ЦРУ знало обо всем, что происходит в мире, обо всем, что может повредить Соединенным Штатам и их шатким бастионам за границей. Неполная информация была для него просто информацией, а не точным знанием. Одна недостающая деталь грозила провалом, и каждая из таких деталей могла оказаться роковой. Например, исчезновение Стивена Грира, близкого друга президента, могло иметь такое же значение, как последняя речь премьер-министра Кубы или инструкция Кремля советскому послу в Бангкоке.

Ингрем начал составлять указания для своего штаба, сегодня по возможности точнее и полнее. Такие приказы обычно задерживали в машбюро до половины пятого после полудня на случай возможных исправлений и дополнений.

Любая попытка лишить Артура Ингрема его законного права искать, находить и узнавать, — что угодно и о ком угодно, — была бы равносильна приказу об отставке. Даже мысль об этом убивала его. Вся жизнь Ингрема была сосредоточена здесь, в этой цитадели над лесистым холмом Лэнгли, и он не собирался кончать ее безвольной пешкой в чужих руках.

Решение было принято, Ингрем вернулся в свой кабинет и позвонил сенатору Оуэну Моффату из Небраски, главе молчаливой оппозиции в сенатском подкомитете из шести человек, той оппозиции, которая всегда поддерживала ЦРУ. Моффат был одним из привилегированного десятка людей, которые знали все, что стоило знать о ЦРУ.

Моффата отыскали в приемной сената. Ингрем завуалированно, но настойчиво попросил свидания. Моффат пообещал приехать как только сможет.

И часу не прошло, как сенатор Моффат уже сидел в кожаном кресле, глядя на загроможденный стол Ингрема и ряд телефонных аппаратов под эмблемой ЦРУ с бдительным орлом на синем фоне.

Моффат при всем его достоинстве и представительности походил на херувима. У него было розовое гладкое лицо, на котором время каким-то чудом не оставило следов. Несмотря на свои шестьдесят лет, он все еще обращал внимание на женщин и их походку. Если бы не женщины, можно было бы сказать, что первая его любовь — политиканство.

— Оуэн, — сказал Ингрем, — у меня кое-какие неприятности, и мне нужна ваша помощь.

Моффат улыбнулся, появилась длинная складка на розовом воздушном шаре.

— Вам нужна помощь, Артур? В первый раз слышу, чтобы вы в этом признались.

Лицо Ингрема окаменело.

— Может быть, потому, что вы всегда помогали мне, Моффат, ни о чем не спрашивая.

— Что вас беспокоит, Артур?

— Стивен Грир.

— О! — Моффат удивился, но это было заметно только по легкому движению бровей. — А что с Гриром?