Снова наступила тишина, на сей раз тяжелая, как перед грозой. Средний американский избиратель, подумал я, никогда бы в такое не поверил: президент Соединенных Штатов признается шефу своей разведки, что не знал о связях с ЦРУ одного из членов своего закрытого клуба. Ингрем нервно играл очками — первый признак неуверенности. Однако он воздержался от ответа. Президент сцепил пальцы на затылке и уставился в потолок.

— Артур, — сказал он, — речь идет не только о расходах управления, то есть не о том, какую информацию получаете вы за каждый истраченный доллар. Гораздо важнее моральная сторона вопроса.

— Что вы имеете в виду, господин президент?

— Я имею в виду, что вы тайком пытаетесь сделать из молодых американских ученых доносчиков, о чем их коллеги даже не подозревают. Этого не должно быть. Наука гордится тем, что всем открывает доступ к знаниям независимо от их источника. Ученые должны вместе искать, делиться находками и обмениваться информацией в атмосфере взаимного доверия. Но вот появляетесь вы и превращаете молодых людей в секретных агентов, задача которых — шпионить за учеными, нашими и зарубежными. По-моему, это этический вопрос первостепенной важности.

— Я не согласен с вами, господин президент. Эта операция почти ничем не отличается от множества других, успешно доведенных нами до конца.

— Так ли это? — президент изучающе посмотрел на Ингрема, затем повернулся ко мне: — Повторите, Джин, как об этом сказал вчера Майк Лумис?

— Он сказал, что американские физики «запятнаны и развращены» связью с ЦРУ. Он утверждает, что его приятели подкуплены, чтобы доносить на своих коллег.

Ингрем метнул в меня злобный взгляд. Мое участие в разговоре явно его раздражало.

— Не слишком ли много эмоций? — сказал он. — Современные молодые люди, за исключением, может быть, крайне левых, вряд ли спутают такие понятия, как «подкуп», «донос» и прочее, со служением родине… Конечно, этот случай особый: юноша наполовину мексиканец и, вероятно, испытывает врожденную антипатию к Соединенным Штатам.

— Полно, полно, Артур! — президент усмехнулся. — Я незнаком с молодым человеком, зато прекрасно знаю его отца. Мигель Лумис здесь родился и здесь воспитан. Он настоящий американец, владеющий двумя языками только потому, что его мать — мексиканка.

— Я только хотел сказать, что и это не исключено, — холодно сказал Ингрем. — Возможно, я к нему несправедлив.

— Но разве в этом дело, Артур? — спросил Роудбуш. — Если бы никакого Мигеля Лумиса вообще не было и я узнал бы стороной об этой вашей авантюре, все равно она показалась бы мне весьма сомнительной.

— Мне жаль, что наши взгляды расходятся, господин президент, — сказал Ингрем.

Президент вздохнул, и я понял, что пропасть между этими двумя людьми возникла уже давно.

— Артур, — сказал Роудбуш, — я не понимаю, почему мне не сообщили об этой важной операций.

— Наверное, потому, что я не придавал ей такого большого значения, господин президент. — В голосе Ингрема прозвучала виноватая нотка. — От общего бюджета в полмиллиарда долларов какие-нибудь триста-четыреста тысяч составляют небольшой процент. Уверяю вас, сэр, никто не намеревался скрывать от вас эти сведения. Возможно, будет лучше для всех, если я впредь буду подробнее информировать вас обо всех второстепенных операциях управления.

Ингрем подчеркнул слово «второстепенные».

— Да, я тоже так думаю, — сказал президент.

Снова наступило молчание, еще более напряженное. Роудбуш встал, засунул руки в карманы пиджака и подошел к застекленной балконной двери. Некоторое время он созерцал спину секретного агента, дежурившего на парковой аллее. Затем повернулся к нам и снова заговорил:

— Артур, почему нельзя получать информацию, которую вы добываете у молодых ученых, обычными путями, через посольства или через ваших сотрудников?

— Потому что, я уверен, обычным путем мы не добьемся тех же результатов, — ответил Ингрем — Господин президент, до последнего времени мы располагали весьма скудными источниками информации о ядерном вооружении за границей. У нас есть, разумеется, несколько агентов в иностранных атомных центрах, но это единицы. Кроме того, некоторые известные ученые — опять же, к сожалению, весьма немногие, — добровольно делились с нами информацией после заграничных поездок или международных конференций.

Ингрем заговорил профессионально-доверительным тоном. Теперь он был в своей стихии.

— Но в будущем я рассчитывал главным образом на операцию «Мухоловка».

Я старался сохранить серьезное лицо, но каждый раз, слыша это название, едва удерживался от смеха. Сам образ был нелеп — звонкоголосые мухоловки в рядах безмолвных шпионов! И какой только мудрец из ЦРУ ухитрился придумать для этой грязной миссии такую праздничную упаковку!

— Я предвижу день, — продолжал Ингрем, — когда важнейшая информация начнет непрерывно поступать к нам от сотен опытных агентов-специалистов, достигших высших постов в своих областях. Нельзя забывать, господин президент, что сегодня многие выдающиеся американские ученые ставят науку выше преданности Соединенным Штатам. Они считают мир науки своего рода содружеством без всяких границ, в котором любая информация якобы должна циркулировать совершенно свободно, как товар на мировом рынке без таможенных барьеров. У нас есть сведения о неосторожных связях американских ученых с коммунистами, связях, которые могут нанести ущерб нашей безопасности. Честно говоря, многие ученые вообще не доверяют правительствам, в том числе и своему. И сотни из них до сих пор не избавились от комплекса вины, потому что участвовали в создании атомной бомбы. Я могу их понять, но идеи их не вызывают у меня сочувствия.

Ингрем на секунду умолк, расправил плечи и продолжал:

— Короче говоря, господин президент, я стараюсь воспитать новое поколение ученых, для которых верность Соединенным Штатам Америки была бы превыше всего. Для этого и задумана операция «Мухоловка». Я полагаю, она сторицей окупит затраченные деньги, энергию и время.

Президент слушал его, стоя у балконной двери. Когда Ингрем кончил, он вернулся к столу.