Еще одно желание, высказанное в опасной близости от Исполнителя. Вечность счастья. Вечность покоя. Вечное безоблачное утро за столиком, накрытым для завтрака. Почему нельзя было дать Саграде просимое? Почему ее заставляют выстрадать желанную вечность? Почему всегда либо — либо: либо ты получаешь из рук дьявола все, о чем мечтал — извращенным, опоганенным, неприкасаемым; либо кровью, слезами, потом, всеми рассолами собственного тела оплачиваешь драгоценную и недостаточную малость, крупицу того, о чем просил… не зная, кого просишь.

Катина рука дрожит, по поверхности кофе бежит рябь, тишина облачной сенью опускается на холм, тесно заставленный белыми домиками с красными крышами. И течет из тишины жестокий, бесчеловечный и бестелесный голос: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».

Знаю я все про скупую милость твою, скрежещет зубами Катерина — нет, не Катерина, и не папесса, и не Пута Саграда. Женщина-антихрист, с чашкой кофе в руке, в длиннющем бархатном халате, положив ладонь на волнующийся, словно море, живот, стоит перед лицом бога-мужчины. Уверенного в себе, чванливо требующего не произносить его имени напрасно, не трепать всуе священное и бессмысленное сочетание букв.

Внутри поднимают головы старые, великие богини, о ком всуе давно забыли и имени не произнесут без того, чтобы букв не перепутать: их глаза обращены во тьму, они жаждут крови, они творили мир, а теперь вынуждены таскаться по перекресткам и сидеть у таверн, провожая живых погасшим взглядом.

Были мы прежде Евы или не были, но стать мертвыми и мертвыми ходить среди живых — мы не выбирали. Просто звезды сложились для нас, старых богинь, в идеальную фигу. Мужской мир обошелся с нами, женщинами, по-свойски, по-воински, по-рыцарски: не спросясь, разогнал по высоким башням, из которых нет выхода никуда, кроме неба, палачески строгого к женским слабостям, да по подземельям, где чадят на огне котлы и цельные туши кружатся на вертелах, шипя и пузырясь, где осужденные души вечно таскают уголь и драят сковородки.

— Ты думал, что убил нас навсегда? — тысячей голосов кричит антихрист. Туча-рука с алыми полосами вдоль фаланг опускается ниже. — А вот хуй тебе! Помнят и жертвуют больше прежнего. Овец больше не режут — зато себя отдают! Вот этот мир у нас где!!! — Прямо в небо взлетает крепко сжатый кулак. — Ну а потом, конечно, сразу к тебе — за отпущением, соплями епитрахиль мазать. Без нас ты ничто, папочка. Помни об этом. И не вздумай мне мешать! — И Катерина, сделав болезненный вдох, опускается в кресло, проливая на себя забытый кофе.

— Что за шум, а драки нет? — любопытствует Денница-старший, входя туда, где Денница-младшая наконец-то ослабила хватку на глотке своей матери, высказав ее устами все претензии насупленным небесам.

— Дочка ваша допрежь времени спятила, пророчествует, зараза мелкая… — хрипит Катя, массируя сорванное горло.

— Наша порода, — одобрительно кивает Люцифер. — Тинучча, что встала, как жертва вечерняя?[119] Красное вино у тебя есть? Подогрей и подавай. А то неделю сипеть будем. За темных богинь с раем спорить — это тебе не крестиком вышивать.

Тинучча, и правда стоявшая с заломленными над головой руками и распахнутым ртом, отмирает и бросается к буфету. А скажи я ей: дай вина, хозяйка! — сразу бы заныла, что ребеночку, мол, вредно, усмехается Катерина. Надо, чтоб мужчина приказал. Овца патриархальная.

В нижней колбе песочных часов под названием замок Безвременья все иначе. Кэт и верхний-то замок видела мельком, а нижний не видит вовсе, но разницу ощущает. Ни ковыльного моря за окнами, ни неба, по-осеннему высокого, по-предзимнему прозрачного. Ни неба, ни света, ни трав — будто не было их никогда. Ни следа, ни запаха, ни привкуса. Только черви скользят по коже невесомым касанием, только корни веревками опутывают тело, только слизь стекает по камням и впитывается в утоптанный пол склепа.

Пута дель Дьябло лежит лицом вниз на глубине обещанных шести футов. Запах земли наполняет ноздри, вкус земли стоит во рту. Саграда пытается выплюнуть замешанную на слюне и желчи грязь, но не может разомкнуть губ. Кажется, они зашиты суровой ниткой — не изнутри, заподлицо, чтобы в гробу покойник выглядел прилично и не вздумал показывать миру синий распухший язык, а широкими стежками через край. Глаз тоже не открыть — веки на живую нитку сметаны. В руке, неловко подвернутой под живот — ручка ножа.[120] И что-то влечет ее, тащит наружу из земляного плена, через камни и корни, через безумие и забвение, через память и сны.

Бокор. Кимбандейро. Ее хозяин подземелья. Владыка палат из грязи. Повинуюсь тебе, Легба до Мива, покровитель зеркал. Повинуюсь и откликаюсь, пусть язык мой нем, глаза слепы и в руке моей нож — я вижу тебя и отвечаю тебе, я исполню волю твою и умру во второй раз, когда не буду тебе нужна.

Могучая, словно сама смерть, рука вцепляется Кэт в холку, в то самое место между шеей и спиной, где у женщин в годах вырастает «вдовий горб», знак прожитых лет и неизжитых печалей. Там, где жесткая львиная грива щекочет нежную голую кожу, а мощная звериная шея переходит в хрупкие женские плечи. У той, чьи веки сшиты суровой нитью, а уста запечатаны могильной землей, у демона-людоеда по имени Китти.

— Де-е-евочка, де-е-евочка, — рокочет любимый, прекрасный, единственно желанный голос, — выплюни уже эту гадость…

У Китти отбирают нож, острие подцепляет нитку и все та же рука, упоительно пахнущая кровью и потрохами, причиняя такую правильную, долгожданную боль, вытягивает нитку. Рот ноет, точно полузаживший шрам. Демон раззявливает пасть, выхаркивая землю, траву, мертвых червей, весь холод и черноту нижнего замка Безвременья. Любимый голос посмеивается, любимые руки похлопывают по спине, по-хозяйски оглаживают плечи и голую грудь. У демоницы от счастья подгибаются ноги.

— А теперь освободим глазки… — мурлычет хозяин.

Китти невольно дергается и скулит, когда лезвие ножа касается века.

— И не спорь со мной, животное. — Это не гневный окрик, а всего лишь мягкое предупреждение, но и его достаточно, чтобы львиноголовый демон Ламашту, жравший людей десятками, испуганно замер и позволил ножу орудовать возле самых глазных яблок. — Можешь открывать.

Господин позволяет взглянуть на него! Китти смотрит, жмурясь, будто от солнца, бьющего в лицо. Больше всего хозяин похож на кровавый рассвет за пеленой дыма: алый абрис дымных клубов складывается в зыбкий силуэт — крутые рога, огненные крылья. И сквозь горчащую тьму — нестерпимо яркие глаза.

Ламашту, ослабев, падает на колени, утыкается мордой в мягкую могильную землю, в сантиметрах от копыт, твердых, как корни гор, и горячих, как лава, каменная кровь. Китти придется постараться, чтобы сдержать себя, чтобы не коснуться их. Она простирается в жесте полного подчинения: руки раскинуты крестом, лоб, нос и даже губы вжаты в землю у ног господина и повелителя. Демоница знает точно: он, ее хозяин, никуда не уходил, не отпускал ее — господин всегда был здесь, в ней, прорастая насквозь отравной и чужой, но всепоглощающей жаждой.

Крови в жилах так много, она перемещается толчками, давя и распирая стенки сосудов, шумит в ушах, вламывается в мозг с силой морского прибоя. Не только кровь разрывает тело Китти: господин тянет Ламашту в одну сторону, сестра — в другую. Сестра ее любит, но морит голодом. Хозяин — всего лишь использует, но кормит до отвала. Надо выбирать — любовь или сытость. Ничего сложного, люди все время делают этот выбор, рассказывают о нем, поют и плачут. Однако демоны вроде Ламашту — не люди. И не боги. И не подчиняются ничьим законам, кроме законов собственного сердца. А ведь помимо сердца у нее есть плоть, жаждущая и алчущая. Вот почему выбор — это так тяжело.