— Хорош?
Глаза Торо сужаются, он бросает оценивающий взгляд на парнишку, а потом… потом смотрит на Кэт так, словно видит ее впервые. И коротко бросает:
— Ты лучше.
Вива, Китти, корабельная крыса, расчетливая проблядь, ты снова выжила.
Мальчик тоже вглядывается в торжествующее лицо Кэт, читая на нем собственную участь, и со стоном закатывает глаза. Шлюха с Нью-Провиденса слегка пожимает плечами: прости, малыш. Каждый сам за себя. Не надо было геройствовать — глядишь, и спрятался бы за чужими спинами.
Героями не рождаются — героями умирают.
Воспоминание окатывает мозг, точно кипяток из сорванного крана — обнаженную кожу. Катерина корчится, будто от ядовитого укуса. Но ладонь Морехода удерживает ее, впившись между шеей и плечом, как змеиная пасть.
Маленькая уютная кухонька после палубы горящего корабля и белого-белого неба, нависшего над синим-синим морем, кажется тесной, пыльной, убогой — и такой безопасной, боже, такой безопасной. Нечего тебе бояться, слабачка, презрительно фыркает в катином сознании Кэт. Никто не отдаст тебя на растерзание диким животным, по недоразумению считающимся людьми. Никого не нужно убивать, чтобы самой избежать дурной, мучительной смерти. Просто сдайся этим рукам, этим взглядам, этой жажде. Или не сдавайся, никто не неволит. Но не вздумай осуждать меня, порядочная женщина. Не тебе, готовой распластаться на полу перед темноглазым дьяволом, бесстыдно раскинув ноги, осуждать меня.
— Можно ее заткнуть? Хоть ненадолго, а? — просит Катерина, прижимаясь щекой к тыльной стороне мужской ладони. Большой палец медленно поглаживает ее ключицу.
— Все, что попросишь, — щедро предлагает Мореход, прикрывая тяжелыми веками глаза — мерцающие, как угли, и такие же обжигающие.
Докатилась — у сатаны просить, ворчит Кэт. Да вы, порядочные, я погляжу, любой шлюхе сто очков форы дадите. А то! — усмехается про себя Катя. Смотри и учись, деш-ш-шевка!
И Катерина, легко поднявшись с колен, притягивает князя тьмы в поцелуй.
Странное ощущение, совсем не похожее поцелуй. Ни влажной мягкости, раздвигающей губы, ни настойчивого давления на внутреннюю поверхность щек, ни вкуса чужой плоти на языке. Вместо этого Кате в рот будто засовывают кляп, смоченный не то ромом, не то коньяком: до самых связок горло охватывает жгучий вкус древесины, горечь золы и сухость пепла. Катерина бьется в твердых, словно железо, объятьях, задыхаясь и мечтая выкашлять себе легкие, лишь бы успокоить мучительно саднящую гортань и зудящие бронхи. И вовремя вспоминает: за долгое время сосуществования с Наамой катина глотка и не таким испытаниям подвергалась. Если сравнивать поцелуй сатаны с драконьей изжогой, рвущей пищевод в момент, когда демон исходит из человеческого тела… то поцелуй падшего ангела, пожалуй, ненамного страшнее.
И Катерина справляется: берет себя в руки, задерживает дыхание и медленно, по капле, впускает в себя вкус гари, остывшей, усмиренной геенны, осознавая: Мореход щадит ее, старается не причинять боли хрупкому смертному телу. Потому что весь он — огонь преисподней, магма черных курильщиков, вечно извергающихся на дне моря Ид. И довольно искры, чтобы от женщины в его объятьях осталась горстка мельчайшего, тонкого, как дым, пепла.
Оторвавшись от губ Денницы, Катя успевает увидеть злую печаль, промелькнувшую на лице мужчины — и сразу же ныряет лицом под подбородок, покрытый не то короткой бородкой, не то многодневной щетиной, тычется носом в ложбинку между грудными мышцами. Игоря, крепко-накрепко забытого бывшего мужа, эта ее привычка всегда умиляла. Вот и Мореход трется подбородком о катину макушку, втягивает теплый женский запах, произносит умиротворенно:
— Пахнешь, точно цыпленок.
— Мог бы с чем поизысканней сравнить, — посмеивается Катерина. — С ангельскими крылами, например, — и запоздало вспоминает, КАКОВЫ они, ангельские крылья.
— Дурочка, — вздыхает Мореход. — Ты бы их — нас — видела. Мы все такие страшные, одинаковые… Вот нас и тянет к людям — любить вас, мучить, губить, спасать. Ты уж прости, девочка. Я постараюсь не делать тебе больно.
— И я — тебе, — от всего сердца обещает Катя.
И Закрывающий пути, владыка мертвых тупиков и перекрестков хохочет, зажмурясь и запрокинув голову, хохочет оглушительно, до слез. Катерине остается лишь вжиматься ему в грудь и прислушиваться, надеясь уловить хотя бы подобие пульса. Но в грудной клетке Морехода — ни звука. Бескрайняя, безысходная тишина.
Пускай, думает Катя, пускай. И непонятно, просит ли она вселенную запустить это неживое, стылое сердце — или покорно соглашается с тем, что оно вовек не выйдет из бесконечной диастолы,[7] что Тайгерм был, есть и останется нечистью и нежитью. Самой Катерине все равно, какими словами назовут то, что она собирается делать, ее любовника и ее саму. Она готова к соитию с дьяволом, и никакая прелюдия не скроет пугающей правды. Катю не останавливает даже незнание расклада высших сил: нужна ли смертная женщина падшему ангелу для хитроумных интриг против неба — или ему попросту приспичило.
Мягкое прикосновение к животу чуть ниже пупка не пугает Катерину нисколько — такое знакомое, телесное, мужское, всего лишь эрекция, нерешительные, просящие движения бедер. Тычется, как собака, клянчащая хозяйскую ласку. Кэт молчит, как Мореход и обещал, но Катя слышит ее мысли, поставленные на повтор: «La puta sagrada,[8] puta sagrada, puta…» — вдох-выдох, вдох-выдох, словно пиратка глотнула адского огня вместе с Катериной и теперь тщетно пытается отдышаться. Священная шлюха? Что, действительно? Она, Катя, в роли блудни вавилонской, отдающейся на алтаре верховным божествам, которых христиане сочли злейшими из демонов? Ай, бросьте.
Зачем эти красивости, когда всё так просто и обыденно: движения бедер становятся настойчивей, хватка — жестче, запахи — гуще и горячей; дыхание объединяет рты, бессвязный шепот глушит мысли, твоя нога обвивает его ногу, будто лиана, его ладонь обжигает твою ягодицу, точно лошадиный круп клеймит. Ничего торжественного, ничего священного, ничего тайного. Торопливый ответ тела на голос плоти, подвывающий внизу живота: дай, дай, дай, накорми. Скорее, снимай, срывай, выпутывайся, избавляйся от всего — от одежды, от стыда, от образа и подобия человеческого. Они тебе больше не понадобятся, пока ты здесь, со мной, пока мир-химера фокусируется на наших сплетенных телах — фокусируется до того, что обретает вкус сотворения, самый сладкий вкус на свете. Мы и есть центр вселенной, это в нас не верят физики-святотатцы, это от нас во все стороны разлетаются галактики, как вспугнутые вороны, это в нас в конце времен вернется умирающий мир, сжавшись в горчичное зернышко.
Катерина стискивает коленями норовистые мужские бедра, скрещивает лодыжки на пояснице любовника, ртом ловя прерывистое, неглубокое дыхание, бездумный шепот: puta, puta sagrada para mi,[9] puta, puta… Тайгерм груб, тороплив, вламывается в катино тело так, словно ждет, что через минуту их прервут и все закончится, уже навсегда. И оказывается прав.
Молния, ударившая Мореходу в спину, пронизывает не только его тело. Малая толика небесного огня достается Кате — и она, ослепнув и оглохнув, ощущая текущую по нервам муку, колотится под обмякшим Тайгермом. В эту самую секунду с нее снимают кожу, выжигают внутренности, конечности сводит так, что едва не выламывает из суставов — и сразу растягивает до воя, точно кто-то вращает колесо дыбы, к которой привязаны они оба, преступники, обреченные на божью кару, на искупление грехов своих, прошлых и будущих.
— Прости, прости, — бормочет Уриил и тащит ее, голую и обессиленную, из-под тела любовника. — Так надо было, он же тебе ребенка делал, антихриста, ты должна меня понять, я не мог допустить…
— Как-к-к-хого ребенк-кха?.. — выкашливает Катерина. — Кх-хретины…