Утро они встречают на корабле мертвецов. Трупы везде — с грудными клетками, вскрытыми одним ударом, глаза у них высосаны, лица изгрызены. Кэт не собиралась мстить каперам за гибель Торо. Все они лишь исполняли приказ. Следовали своей судьбе, своей подлой, насквозь лживой суке-судьбе. Чего и ждать, если твоя участь — в руках дьявола. Самого вероломного из дьяволов.

Китти урчит и рыгает, нажравшись на годы вперед. Сесил досадливо качает головой и недовольно смотрит на Саграду. А та сидит на ступеньке трапа и пялится в равнодушную небесную синь.

— Думаешь, перехитрила меня? — интересуется милорд. Или демон? Милорд демон. Забавно.

— Думаю. — Пиратке кажется, что улыбка у нее сейчас шире лица. — Сдохнем оба, тут и сдохнем. А можем еще пошалить. Напоследок. Пусть и не так, как ты хотел. Не всегда ведь выходит по-нашему. Что насчет пошалить, муженек? — И замирая от острого, смертельного наслаждения — победила! я победила! — Кэт откидывается назад, опираясь на локти и подставляя голую, беззащитную шею. Одно движение безумного Сесила — и жизнь кончится, Пута дель Дьябло встретится с Испанским Быком и со всеми, кто по ее милости умер без причастия в беззаконных пиратских водах. Она искупит грехи свои. Искупит.

— Встать! — Голос обжигает, точно многохвостая плеть. Саграда лениво подчиняется. И вовсе незачем так орать. Криком делу не поможешь. Вдвоем им не довести шлюп до берега, а значит, никакой Тортуги, никаких чертовых дочек, никакого будущего рабства. Не будет Пута дель Дьябло сидеть на цепи, видимой или невидимой, в особняке графа Солсбери, рожая ему ублюдков и свыкаясь с лютой, отравной страстью милорда демона.

Ужас окатывает Кэт от макушки до самых пят: трупы встают вместе с ней. Поднимаются из луж крови и блевоты, становятся по стойке смирно, свесив израненные руки вдоль мертвых тел. Мертвых, но пригодных для дальнейшего использования. Шлюп берет курс на Тортугу. Безумный Сесил стоит на капитанском мостике и попутный ветер бросает ему в лицо белокурые пряди, слегка тронутые ранней сединой.

Бывает так — иногда что-то меняется враз и навсегда. Не постепенно, не останавливаясь на каждом шагу с вопросительной миной: может, вернемся? еще не поздно вернуться! — а махом, без пощады и оглядки. Ты еще какое-то время пытаешься действовать так, будто прежняя жизнь продолжается — зомби, не заметивший исхода души из тела. А потом приходит осознание и сразу за ним — мысль, что без этого осознания ты бы прожил сто лет и еще сто. Пускай истина, как истинам и положено, всегда находится где-то там и никогда — где-то здесь.

Не хочу, не хочу знать, как и когда я стала такой, твердит Катерина. Сломай меня судьба и собери заново — все равно не должна была я сойтись, сложиться в это чудовище. Она смотрит на себя со стороны: балкон, цветы, голуби, идиллия. Князь и княгиня ада завтракают в шлафроках среди шепчущего под ветерком плюща, мило, по-домашнему, за тонконогим столиком — круассаны хрустят, тосты хрустят, салфетки хрустят. А в кофейнике отражается, как во внутреннем дворе замка Велиар метелит Анджея.

Считается, что это тренировочный бой, что клейморы поединщиков затуплены. Но по спине Андрея текут обильные струйки пота, смешанного с грязью и кровью: удары Агриэля, пойманные на гарду, так сильны, что раз за разом швыряют рыхловатое, отнюдь не накачанное человеческое тело на землю. Земля мягкая, истоптанная в жижу, соперники натужно месят ее ногами, будто отжимая сок в гигантском чане. Анджей не смотрит вверх, упорно не смотрит вверх, даже когда падает на спину и лицо его задрано в поддельное, неизменно солнечное небо преисподней. Но глаза его закрыты, а губы что-то безостановочно шепчут. Молитву? Катерине кажется, что ветер доносит до нее исступленное: люмен целюм, санкта роза…[59] Точно не про нее, не про Катю.

Бог весть, во имя кого там сражается рыцарь. Ну, она, разумеется, добродетельна и хороша собой: «свежа, молода, румяна, белокожа, уста — как рана, руки круглы, грудь без изъяна» — и что там еще понапридумывали де Борны[60] всех времен? Словом, его Прекрасная дама не ты, Катенька. И не вздумай ревновать, княгиня, не вздумай фыркать на образ, которым рыцарь подменяет твой собственный, живой, жаркий и неидеальный. Рыцари не хотят живых и жарких, они хотят ЭТО, чистое до стерильности, нравственное до жестокости. Ты, не остывшая от объятий сатаны, вульгарно просунувшая ногу между прутьев балконной решетки, с аппетитом жующая тосты — не Дама. Ты Священная Шлюха.

Так что налей себе еще кофе и намажь тостик джемом.

Катерина наклоняет кофейник над чашкой, кивком спрашивает Денницу: будешь? Дьявол отмахивается: нет, спасибо. Или даже без «спасибо». Люцифер болеет за своих. Он искренне увлечен схваткой, вернее, избиением неуклюжего, но упорного чужака ловким, быстрым, словно змея, Белиалом. Руки аколита действуют с такой скоростью, тело с такой легкостью уходит из-под удара, а ноги переступают в грязи с такой грацией, что весь он кажется чудовищем, зловещей тварью, несмотря на человеческий облик. Аколит неизменно протягивает руку, помогая противнику встать, не наносит ему серьезных ран — царапины, которыми сплошь покрыты бока, плечи и бицепсы Анджея, кровоточат и наверняка болят, но там и зашивать-то нечего. Залепить пластырем и через пару дней все пройдет. Зудеть, правда, будет зверски.

Катя мстительно представляет себе свидание Андрея с его дамой: леди будет жеманничать, стараясь преподнести себя как драгоценный приз, а он — прилагать титанические усилия, чтобы не чесаться. И капец всей романтической атмосфере. Катерина пакостно хихикает и неловко оглядывается на Тайгерма. Тот искоса посматривает на свою Саграду и усмехается сыто, будто кот, укравший у хозяев сочный, толстый стейк.

Пута дель Дьябло знает: Мореходу нравится дьяволица, вытесняющая из Катерины то, за что ее хвалили в детстве, за что высмеивали в юности и за что презирали в зрелости — всё это девичье, нежное, наивное. Дьявольское начало, растущее внутри Кати — и в теле, и в душе — не желает уживаться с прежней Катериной. Оно требует много места, офигеть, сколько места оно требует. Оккупирует, разрушает, разламывает на мелкие кусочки. Но даже рассыпаясь в прах, становясь счастливым крошевом, Катя будет думать: оно того стоило. Стоило.

— А я люблю вас любыми, — небрежно признается Денница.

— Нас? — поднимает бровь Катерина.

— Людей, — поясняет Люцифер.

— Да знаю. «Дьявол любит человека таким, какой он есть, а бог — таким, каким он должен быть», — машет рукой Катя. — Мы только того и хотим, чтоб нас любили черненькими, ты исполняешь наши желания. Мы грешники, ты — потатчик. И когда приходится расплачиваться за твою доброту, ты забираешь нас целиком.

— А бог? Разве он не забирает вас целиком?

Князь ада больше не следит за поединком. Следить, впрочем, больше не за чем. Анджей выдохся и уже не пытается атаковать, он просто стоит, отражая удары, стоит из последних сил на клочке земли, окропленной его кровью, и глаза его заволакивает белесая пелена, точно у запаленной лошади.

— А ему можно, — парирует Катерина. — Он нас создал.

— Но сначала он создал динозавров, — бормочет Денница. — Дорогая, не пора ли тебе бросить салфетку твоему рыцарю? Салфетка, конечно, не мерси де дам,[61] но иначе этот упрямец не сдастся и Велиар его заездит.

— Почему бы тебе не отпустить бедного Дрюню? — вытерев руки и швыряя испачканную джемом салфетку в Агриэля, со злостью замечает Катя. — Не взять под белы ручки и не вывести за ворота?

— Да разве ж я смею? — вопросом на вопрос отвечает Люцифер. — Он хочет быть здесь. И ты хочешь, чтобы он был здесь и видел, какой ты стала. А я — я потакаю вам обоим.

Катерина не слушает. Она со смешанным чувством восторга и отвращения наблюдает, как мерзавец Велиар, вслепую протянув руку, ловит скомканную тряпку и с неподражаемым, издевательским благоговением подносит к губам. Словно величайшую святыню. Словно брошенные фанаткой трусики. Словно… салфетку. А оставленный им в покое Анджей втыкает клеймор в землю и тяжко опускается на колени, повиснув на гарде, будто на кресте. Надгробном кресте.