— Но там же мотор внизу, — сказала моя будущая супруга. — Им не горячо было?

— Да мы недалеко. Только до отдела. Потом, я что — шшупал? — усмехнувшись, сказал Иззи. — Это ж они так ездили!

— Я подумал-подумал, — не решаясь глянуть на будущих родственников, заговорил я, — ннн… наверное, я немножечко выпью. — И потянулся за бутылкой.

— Дорогой, ты уверен?

— Что-то меня познабливает.

Иззи повозил носом, похаркал горлом и сплюнул в новехонькую салфетку ком соплей. Хорошо хоть не мимо. Услышав какое-то звяканье, я искоса посмотрел на будущую тещу — чашка в ее руке ходила ходуном.

— Стал' быть, заарестуем парня и вниз его, в подвал: давай раскалывайся — понятно, да?

— Но вы с подозреваемыми не были беспочвенно жестоки, а, мистер Панофски?

Иззи наморщил лоб.

— Без — чего?

— Без необходимости, — пояснил я.

— Да в гробу я видал с ними чикаться! Без этого никак. Абсолютно. Потом — поймите, это в природе человека: когда пацан молод да ему власть дадена, чтобы не бил по мордасам, — поди удержи его! Но когда я молодой был, я — нет, потому как помнил, что моя фамилия Панофски.

— А лично вы — как лично вы заставляли подозреваемых давать информацию? — спросил мой будущий тесть, со значением глядя на дочь, как бы говоря ей: ну что, готова породниться с такой семейкой?

— У меня была своя метода, свои способы.

— Как время летит, — сказал я, многозначительно устремив взгляд на часы. — Уже почти шесть.

— Поговоришь с ним строго, предупредишь. А не заговорит — в подвал его.

— И что с ним делают там, а, инспектор?

— Ну, в комнату его, сами в другую, дверь на замок к хренам собачьим и давай стульями швыряться. Понятно, да? Ну, чтобы напугать его как следоват. Еще, бывало, на ногу ему каблуком наступишь — хрясь! А ну, колись, сволочь!

— А что бывает, если… вдруг женщина к вам туда в подвал попадет?

— Да чтоб я помнил… Что мне скрывать, я вам как на духу: не помню я такого, чтобы женщину били, как-то случая не представилось, но если парень из себя крутого корчит, бывало что — о-го-го!

— Пап, передай-ка мне бутылку, пожалуйста.

— Дорогой, стоит ли?

— Или вот еще случай был. В пятьдесят первом году. Поступило сообщение, что какие-то подонки бьют студентов-ортодоксов из ешивы на Парк-авеню — знаете, ходят, бородатые такие? За одно то, что евреи. Ведь эти подонки — они как? Вас увидят или меня — они еще подумают, потому что на лбу у нас не написано, евреи мы или нет, виду мы особо не показываем, но когда они таких ряженых видят — тут уж ясный пень… В общем, поймали мы их предводителя — такой был бычара-венгр, только что с корабля сошел, — и привез я его в семнадцатый отдел глянуть поближе. На нем башмаки были — огромные, тяжелые, у-ух! Ну, запер я дверь — как, говорю, тебя звать-то? Пошли вы все (это он мне говорит) туда-то, говорит, и туда-то. А акцент! — мама родная! По-английски еле можахом. Ну, я ему как шандарахнул! Падает. Вырубается. Христос всемогущий! Я думал, он у меня тут богу душу отдаст. Стал ему первую помощь оказывать. А в голове мысли — вы, наверное, догадываетесь какие. Вы только представьте: ЕВРЕЙ-ПОЛИЦЕЙСКИЙ УБИЛ… — но это ежели помрет. Так что вызвал я ему «скорую»… Откача-али.

И тут — Иззи как раз вытирал рот тыльной стороной ладони, готовясь перейти к следующему случаю, — я почувствовал: все, хана, пора принимать экстренные меры. И начал свистеть. Но на сей раз из уважения к будущей теще я насвистывал нечто культурно-приемлемое: «La donna f mobile», арию из «Риголетто». Подействовало: из дома испарились не только тесть с тещей, но и будущая супруга. Бежали в панике, а Иззи и говорит:

— Ну, поздравляю. Очень милые люди. Такие сердечные. Интеллигентные. Мне очень приятно было с ними общаться. А я как?

— Думаю, ты произвел на них неизгладимое впечатление.

— Это хорошо, что ты пригласил меня посмотреть на них. Я же не зря старый сыщик. У них денег — куры не клюют. Это я тебе говорю. Сынок, требуй приданое!

5

Эй, нани-нани — вот, выхватил для смеха из сегодняшней «Глоб энд мейл»:

Бедной страдалице дали два года условно после того, как она призналась, что в июне прошлого года задушила мужа подушкой, собираясь затем покончить с собой с помощью чрезмерной дозы снотворного. Суд принял во внимание то, что они с мужем были «преданными и любящими супругами» в течение сорока девяти лет. Однако, когда с муженьком, с этим хамом, который всегда думал только о себе, случился обширный инфаркт, наложившийся на хроническую почечную недостаточность, его жене стало слишком трудно о нем заботиться, и она впала в депрессию. Ц-ц-ц, бедняжечка! Ее адвокат [В Шотландии адвокат, выступающий в уголовном процессе, до недавнего времени назывался стряпчим, а после реформирования судопроизводства официально именуется адвокатом-солиситором. — Прим. Майкла Панофски.] объяснил, что уход за мужем в последнее время становился для нее «все более неподъемной ношей». «В ночь убийства, — сказал он, — муж пытался встать с кровати, она велела ему снова лечь, а он не подчинился. Тогда она ударила его и, когда он упал, положила ему на лицо подушку, причинив смерть от удушья». Вице-председатель Высшего уголовного суда Шотландии сказал, что он удовлетворен приговором, ибо было бы неправильно в данном случае подвергать ее наказанию, связанному с лишением свободы. «Этот случай по-настоящему трагичен, — сказал он. — Бывает, что оказываешься в ситуации, совладать с которой не способен. Совершенно ясно, что преступление, если таковое при этом совершается, происходит в период умственного помрачения либо депрессии, вызванной перенапряжением».

Сия трогательная история любви и верности, вышедшей этим престарелым битникам боком, напомнила мне об одном из немногих оставшихся у меня приятелей септуагинариев, и я в тот же вечер пошел на Вестмаунт-сквер, купил коробку бельгийских шоколадных конфет и отправился с визитом к Ирву Нусбауму, которому хотя и стукнуло уже семьдесят девять, но он все так же бодр и по-прежнему активно занимается делами общины. Ирв (дай бог ему здоровья) постоянно пребывает в страхе за судьбу нашего народа, но сейчас его больше заботит референдум. Не далее как вчера самый оголтелый из атакующих защитников Проныры предупредил les autres[238], что если мы в массовом порядке проголосуем против, то нас накажут.

— Что ж, это хорошая новость, — прокомментировал Ирв. — Тем самым наш болван побудил еще тысячу нервных евреев взяться за чемоданы. И спасибо ему. Но пусть они лучше выбирают Тель-Авив, чем между Торонто и Ванкувером.

— Ирв, ну что с тобой делать! До чего же ты злобный старикашка!

— А ты вспомни, как в дни нашей молодости юные пепсоглоты [Слово «пепсоглот» является бранным. Это жаргонное наименование франкоканадцев. Считается, что они за завтраком пьют пепси-колу. — Прим. Майкла Панофски.] маршировали по Мэйн-авеню, скандируя «Смерть жидам», а газету «Девуар» нельзя было читать — возникало впечатление, будто ее редактирует Юлиус Штрайхер[239]! Ты должен помнить: в те времена были закрытые отели в Лаврентийских горах, куда евреев не пускали ни под каким видом, а в здешние банки евреев и кассирами не брали, пусть у тебя даже жена нееврейка, все равно. Мы, как идиоты последние, жаловались, изо всех сил боролись с дискриминацией! А теперь вот задним числом вдумайся, и, если тебя тоже волнует судьба Израиля и выживание еврейского народа, тебе станет ясно, что антисемитизм — это перст Божий!