В другой раз в Париж по приглашению НАТО приехал немецкий генерал, и теперь по Елисейским Полям в мрачной тишине шествовали французские социалисты и евреи, одетые в форму заключенных концлагерей. Среди них был и Йоссель Пински, подпольный меняла с рю де Розье, тот самый, что вскоре станет моим деловым партнером. Мишт зихь ништ арайн, говорил он. Нечего ему здесь болтаться.

Начались алжирские события. Жандармы стали одну за другой прочесывать гостиницы Левого берега в поисках арабов без документов. Однажды в пять утра они постучались и в нашу дверь, требуя предъявить паспорта. Я вынул свой, тогда как Клара, натянув простыни до подбородка, тряслась и подвывала в постели. При этом высунулись ее ноги, все ногти на которых были выкрашены в разные цвета. Всем радугам радуга.

— Да покажи ты им свой паспорт, бога ради!

— Я не могу. Я голая.

— Ну так мне скажи, где он.

— Нет. Тебе нельзя.

— Да черт подери, Клара!

— Мать. Бать. — Старательно закутавшись в одеяло и все еще подвывая, под взглядами ухмыляющихся жандармов она нашарила на дне чемодана паспорт, показала им и снова заперла чемодан.

— Они увидели мою пусю, эти грязные ублюдки. Они глазели на нее.

На Терри я наткнулся в тот же день в кафе «Бонапарт», куда я ходил играть на механическом бильярде. Моя первоначальная связь с Терри зиждилась на том факте, что мы оба из Монреаля. Я с улицы Жанны Манс, средоточия старого рабочего еврейского квартала, а Терри из более зажиточного района Нотр-Дам-де-Грас, где его отец кое-как наскребал себе на нищенское существование, держа букинистическую лавку, специализирующуюся на марксистских текстах. Его мать преподавала в начальной школе, пока родители учеников не восстали против того, чтобы их детям показывали документальные агитки о жизни в колхозе на Украине вместо мультиков про кролика Багза Банни.

Что касается денег, то большинство из нас сидели на мели, но Терри был по-настоящему беден. Во всяком случае, такое создавалось впечатление. Иногда все его дневное пропитание состояло из cafe au lait с булкой. Рубашки он носил такие, чтобы их не нужно было гладить, сам полоскал в тазике и на ночь вешал сушиться. Волосы ему стригла знакомая девушка, жившая в cité universitaire[125]. На жизнь Терри зарабатывал тем, что писал статьи для ЮНЕСКО, по шестьсот слов каждая, которые потом бесплатно рассылали по газетам всего мира. За тридцать пять долларов он выдавал на-гора ученый комментарий в ознаменование столетия какого-нибудь знаменитого писателя или пятидесятилетия первой беспроводной связи, осуществленной Маркони через Ла-Манш, или открытия майором Уолтером Ридом того, что желтую лихорадку переносят комары. В нашей компании его едва терпели, я уже об этом упоминал, так что если намечалась какая-нибудь вечеринка, то от кафе к кафе из уст в уста передавалось: «Только, бога ради, не говорите Терри». О, Терри был пария! Но я проникся к нему какой-то извращенной симпатией и раз в неделю приглашал обедать в полюбившийся мне ресторанчик на рю де Драгон. Клара с нами не ходила ни разу. «Я таких degoutant типов в жизни не видывала, — говорила она. — Он deracine и к тому же frondeur[126]. Более того, у него плохая аура, и он постоянно натравливает на меня духов». Впрочем, Йосселя Клара тоже недолюбливала. «У меня от него мурашки по коже. Он провонял всем злом мира».

Терри меня озадачивал. Все остальные блаженно и естественно жили-поживали, не заботясь о том, кому сколько лет — двадцать три, двадцать семь, не важно. Для нас жизнь как бы не имела пределов. Иными словами, снаряды еще не начали рваться у нашего окопа. Терри, напротив, понимал, что молод и проживает свой «парижский период». Жизнь для него не сводилась к тому, чтобы только наслаждаться и безрассудно себя тратить, как Онан — собственное семя. Терри сознавал свою ответственность. Долг. Он словно рисовал в детской книжке-раскраске, где контуры уже заданы — он должен их лишь раскрасить с как можно большей автобиографической точностью, помня о будущей критике. Так что бедностью он скорее наслаждался, нежели терпел ее, — она была обрядом его литературного посвящения. Доктор Джонсон знавал времена и похуже. Да и Моцарт тоже. Что бы Терри ни сделал, о чем бы ни услышал, все становилось материалом для его дневников, где, впрочем, многое напутано, как я выяснил уже слишком поздно.

Над политическими взглядами родителей Терри смеялся и тем не менее унаследовал некоторые из их предрассудков, например, привычку поносить все американское. Культуру, замешенную на кока-коле, он терпеть не мог. Ха-ха! Новый Рим.

Однажды он мне сказал:

— Помнишь тот вечер, когда Седрик пригласил нас отпраздновать подписание контракта на его роман: как он хвастал вдруг свалившимся на него богатством. Я не хотел лить воду на мельницу его бахвальства, бряцать нубийскими кимвалами, поэтому я помалкивал, и ты, без сомнения, приписал это банальной зависти. Однако дело в том, что мне тогда только что возвратили из «Скрибнера» первые три главы моего недописанного романа с хвалебным письмом и советом. Смысл которого, увы, заключается в том, что канадская тематика никого не интересует. «Может быть, вам решиться перенести действие романа в Чикаго?» Хью Макленнан, которого я вообще-то ставлю не очень высоко, как раз в этом был прав: «Парень встречает девушку в Виннипеге. Кому какое дело?» А как, кстати, у тебя в последнее время с нашей непредсказуемой Кларой?

— Она бы пошла обедать с нами, но не очень хорошо себя чувствует.

— Со мной ты можешь без экивоков. Не в пример тебе, мне не требуется непременно чье-то одобрение; впрочем, у тебя это конечно же неизжитое наследие детства на улице Жанны Манс. Но чего я вовсе не могу в толк взять, так это зачем ты постоянно бегаешь за Букой, как пудель на поводке.

— Да ну, мудак ты, Терри.

— Ладно, проехали. Сделал себе из этого фигляра идолище. Ты даже некоторые жесты от него перенял.

Терри, которому показалось, будто он здорово меня уел, откинулся назад и смотрел теперь со снисходительной улыбкой.

Первая публикация у Терри была в «Мерлине», одном из мелких парижских журнальчиков того времени. Его рассказ «Парадизо» был написан нестерпимо приторно, сверхпоэтично, от него разило Джойсом и сделанностью, так что мы только фыркали, выискивая в словарях слова-непонятки: дидинамический, макрология, дискурс, сфорцато…

В последние годы я стал коллекционером — собираю всякого рода раритеты, связанные с Канадой. Особый интерес для меня представляют дневники путешественников по Нижней Канаде[127], и мне регулярно присылают соответствующие каталоги. В одном из них я недавно высмотрел следующую статью:

Однажды вечером в кафе «Рояль Сен-Жермен» ко мне подскочил радостный Терри.

— Мой рассказ прочитал Джордж Уитмен[128], — похвастал он. — И попросил меня почитать в его магазине. «Ух ты, здорово!» — проговорил я с наигранным энтузиазмом. И на весь остаток дня у меня было испорчено настроение.

В магазин (он как раз напротив собора Нотр-Дам) я пошел с Кларой, и за нами увязался Бука.

— Такое пропустить? Да вы что! — бодрился Бука, явно уязвленный. — Пройдут годы, и люди будут спрашивать, где ты был в тот вечер, когда Терри Макайвер читал вслух свой chef-d'oeuvre? Менее удачливые скажут: «Я получал выигрыш по билету Ирландской больничной лотереи» или «Я трахал Аву Гарднер». Или вот Барни, например, — он скажет, что был на игре, в которой его любимые «Монреаль канадиенз» победили, завоевав очередной Кубок Стэнли. А я скажу: «Я был там, где вершилась история литературы!»