Феликс… в переводе «счастливый», я узнавал.

Дома без ужинов, без скорлупной войны, я даже к Азату не зашёл (знаю, сволочь, он уже мне высказался как-то). Сразу спать. Темно, тепло, но где-то недобитый и по-осеннему вялый комар запевает свой кровавый ноктюрн.

— Мы с Феликсом и дружили, и воевали. Так всегда бывает между братьями одного возраста. Дрались иногда до крови. Он в меня однажды утюгом кинул, представляешь? Мы родились очень слабенькие, с рождения порок сердца. Но папа — кардиолог, он все выправил. Нас рано в секцию отдали. На нас ставили. Одинаковые, чувствующие друг друга, одинакового темперамента — знаешь, как это ценится! Прыгать в воду больно: из десяти прыжков — восемь ударных. Феликс однажды сознание потерял в воде. Тренер бросился вытаскивать в воду. Спас. Но мы были всё же разными. Он читал про моря и приключения, я — про войну, про разведчиков. Его половина комнаты синяя, моя… красная. В школе даже сидели за разными партами; мне порой казалось, что ненавижу его. Я отчаянно не хотел быть на него похожим, отказывался надевать одинаковые вещи. Если с тренировки он шёл пешком, то я ехал на автобусе. Он в Чехии купил маме тарелочку из богемского стекла — я разбил: мне было завидно, что я не догадался… Но все же мы были братьями и иногда дружили. У нас был совместный дневник. Один на двоих. Представляешь, почерк и тот был похож. Только мы понимали, где кто писал. А еще у нас был условный календарик. Мы так его называли. Перекидной календарь 1995 года. Если мы хотели друг другу что-то сказать, то открывали его на определенной странице. Удобно, когда в ссоре. 13 января означало «сдохни первым». 8 марта — пошел на свиданку, не лезь, не звони, не твое дело. 1 апреля — ржунимагу, какой ты осёл. 1 сентября — сделал матешу, списывай, 2 сентября — сделал русский, списывай… Некоторые странички были подписаны. Наша связь.

В тот день мы возвращались из бассейна. Я на автобусе, он пешком. Из окна автобуса вижу, что с ним разговаривает какой-то дядька. Мужика видел со спины. Он взял Феликса за руку, развернул и повел в обратную сторону! Я выскочил на следующей же остановке. Побежал назад. Увидел, как они садились в серую машину. Успел взять такси. Мой водитель чуть не потерял их из виду. Случайно увидели, что серая тойота стоит припаркованная на стоянке у промзоны. Я расплатился и побежал по окрестностям, искать Феликса. Носился с час, никого не увидел. Но все же нашёл. Заметил в подвальном проеме свет, а уже темно было, вечер. Пошел туда…

— А почему ты не позвонил?

— Тогда телефоны были не так распространены, только у взрослых… Вот. Увидел…

— Что?

— Увидел Феликса, на столе, связанного, голого, без сознания. Я не знаю, почему он был без сознания. Уже позже судмедэксперты предположили, что клоун придавил сонную артерию… следов укола не было. Я прокрался в подвал, мне казалось, что меня никто не видел, я стал тормошить брата. Но вдруг боль в голове — удар, и я вырубился. Очнулся на том же столе, грубо сколоченном, вся спина в занозах… Голый, связанный, рядом Феликс толкает меня локтем. Губы залеплены лейкопластырем, мычит. Такая боль и пустота в голове, что я не сразу понял, что очнулся. Мы попытались придвинуться друг к другу и развязать веревки. Но времени было мало. Пришел клоун. Белая маска с красным огромным ртом на всё лицо. На верхушке рыжие приклеенные волосы, парик. Из-под маски серые глаза, красивые и страшные одновременно. Он был в серой спортивной кофте, с рукавами, замотанными по локоть. Руки крепкие, волосатые, жилистые, загорелые, без тату, без колец, без часов. Мне показалось, что ему лет тридцать — тридцать пять. А может, и больше! Он стал с нами говорить довольным голосом, из-за маски звук был глухой, деформированный. Он нес какую-то муть про освобождение, про чистоту, про красоту молодости, я слушал, а Феликс стал плакать, он раньше, чем я, понял, что это безумец и что нам грозит… Когда он увидел его слёзы, то разозлился страшно, стал его бить! И орать: «Ты мужчина! Не нюнь! Не стони! Улыбайся наперекор боли! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся!» А-а-а-а…

— Тихо-тихо, сейчас все хорошо, — я обнимаю, я качаю, я баюкаю, — это было давно, этого не было, тс-с-с…

— Это было! Я стал улыбаться! Я стал улыбаться! Я стал улыбаться! А он не мог, Феликс не мог! Он не мог остановиться, и… тогда клоун разрезал ему рот. Одним движением, из-под губы справа и слева, и кровь, кровь, крик… А я улыбаюсь… Клоун стал меня хвалить, гладить по ногам. Говорил, что я удивительный, что я единственный… Мы лежали два дня на этом столе, мочились под себя. У Феликса раны на лице стали гноиться. Было холодно, клоун разводил в подвале огонь. Накрывал нас одеялом. А на третий день…

— Тссс… не рассказывай, не надо! Всё! Не надо!

— Он насиловал Феликса, закинув связанные ноги высоко на плечо, но смотрел на меня-а-а-а-а… а я улыбался… это было так долго, так ужасно. Феликс так кричал, его голова билась о стол, я помню это: стук головы и ритмичные чавкающие звуки… Насильник выгнулся и завопил сквозь маску, в этот момент я вырубился… Очнулся от запаха крови. Феликс был уже мертв. Я не заорал, так как подумал, что сплю; сонно смотрел сквозь ресницы, как клоун белыми перчатками выгоняет кровь из раны на животе и размазывает по телу моего брата, растирает повсюду: на груди, на шее, на лице, на волосах. Нож упруго торчал из живота. «Вот теперь ты спокоен, теперь ты настоящий мужчина», — сказал клоун мертвому Феликсу и поцеловал его в разрезанные губы щелью маски. Потом он громко выдохнул, поднял руки вверх и заорал: «А-а-а-а-а!..» Вышел из подвала — я не знаю куда; он, видимо, считал, что я в обмороке. Но дальше… я сел, вытащил зубами за рукоятку нож из тела Феликса, руками не мог: он связал «перчаткой». Нож острый, я зажал его между коленками, перерезал веревки на руках, потом уже руками разрезал веревки на ногах и оказался свободным. Голый, я побежал вглубь подвала: мне хватило ума не идти наружу туда, куда вышел этот ублюдок. Я бежал на носочках по битому бетону пола, по подмороженным лужицам, лез по какой-то сваленной арматуре. Я нашел окошко, пролез, ободрав плечи и бедра и побежал по улице. Я не орал, передвигался перебежками от куста к кусту, от одной кучи мусора к другой, от здания к зданию. Наверное, он меня искал, но я не видел его больше. Я добежал до жилого района, к людям, меня нашли, меня спасли… Это чудо. Я долго не мог прийти в себя, смеялся и кричал: «Я весь в грязи! Везде грязь!» А это была кровь… Меня сразу увезли в психиатрию. Опергруппа, приехавшая в эту промзону, нашла тело Феликса. Он не успел его подкинуть в город, бросил там, испугавшись, успел только развести огонь, сжечь какие-то вещи, приготовленный целлофан. Он уехал на той самой машине — потом её нашли в кювете в лесу, вычищенную, без единой зацепки. Машину опознал тот таксист, который меня подвозил. Но машина была зарегистрирована совсем на другого человека. Наш случай вспугнул клоуна. Он уехал из Москвы. Убийства там прекратились. А я с тех пор не вижу красного, улыбаюсь и… и… короче, наверное, я никогда не буду мужчиной. У меня фобия. Я урод! Я знаю все эти механизмы психической защиты — замещение, вытеснение… Знаю, что можно гипнозом лечить, но я не хочу.

— Ты — Филипп?

— Нет, Феликс! Филипп слишком много смеялся. Он сдох, а Феликс выжил… зачем-то.

— Но твоя мама, она всё равно знает, что ты Филипп.

— Для мамы я и Филипп, и Феликс. Она меня называет и так, и так. Живу за двоих…

Чувствую, что щекой лежу на мокром. Я плачу? Я плачу… А он нет. Он улыбается. Но глаза уже совсем пепельные, бирюзы вовсе не видно, выжжена этой откровенностью, этими похоронами, этим моим поцелуем в парке… Как он жил всё это время? Это ведь ад! Он единственный, в одном аду с клоуном, и никому не пройти ту выжженную землю, которая простирается за этой милой улыбкой.

— Прости меня Фел… Филипп… Тебе было больно. Спасибо, что рассказал… — я целую его в глаза.

— Не плачь, Гера. Улыбайся!