У окна на круглом столе — коллекция старинных конфет, цветных сахарных фигурок, домиков, построенных кондитером, овечек из помадки, окружающих большущего итальянского пасхального ягненка, изготовленного, по всей видимости, больше века назад для неугомонной компании детишек, которые так и не пришли за ним; они выросли, состарились и умерли, не успев отведать этих старомодных прелестных конфет, бесценных, давно уже не существующих лакомств, история которых еще не написана и у которых нет даже музея.

Я взглянул на собиравшегося уже выходить Эрнеста Ла Жёнесса; он стоял в касторовой шляпе, с прекрасной камышовой тростью в руке, дожидаясь, когда я приду в себя от удивления, охватившего меня при виде его комнаты.

Эрнест Ла Жёнесс был крепкого сложения. Я предоставлю другим возможность описывать его внешность, его драгоценности и трости, однако хочу отметить голос поразительно высокого тембра. Вскоре я пришел к убеждению, что Эрнест Ла Жёнесс говорил почти что сопрано вовсе не потому, что получил такой голос от рождения или вследствие несчастного случая. Нет, причина была в особых гигиенических упражнениях, которые Эрнест Ла Жёнесс проделывал с величайшим старанием. Он считал, что надо говорить головным голосом, так как это способствует ясности мысли, воли и намерений.

Я показал ребус, и поначалу Эрнест Ла Жёнесс выглядел изрядно удивленным. Но уже через миг он объяснил мне, что это один из рисунков, который он набросал в кафе и который скопировал какой-то невежда. После чего заговорил на другую тему.

Эрнесту Ла Жёнессу пора было уходить. Он пригласил меня сопровождать его, и в «Напо», куда мы пришли, к нему подбежал какой-то человек и попросил перечислить фамилии всех офицеров одного из кавалерийских полков. Г-н Ла Жёнесс тут же их все назвал и, видя мое удивление, объяснил, что знает на память весь «Военный ежегодник». Потом напомнил мне, как несколько лет назад во время публичной дискуссии, посвященной проблемам тактики, «посадил в лужу» самого военного министра. После чего Эрнест Ла Жёнесс нарисовал портрет этого министра, затем свой собственный, а затем Наполеона и подал их мне.

Он крикнул:

— Принесите мою детскую саблю!

Ее тут же принесли, после чего он поочередно приказывал приносить, дабы продемонстрировать мне, все предметы из своего арсенала, которые он держал в этом кафе. Тут к нему подошел некий господин вполне приличного, как мне показалось, вида и с легким акцентом, который я затруднился определить, попросил у моего собеседника справку касательно некоторых деталей генеалогии одной царствующей фамилии. Эрнест Ла Жёнесс незамедлительно сообщил их ему, а потом сообщил мне, что знает наизусть весь «Готский альманах».

На этом мы расстались, и Эрнест Ла Жёнесс отправился в какой-то театр справиться о судьбе пьесы, которую он отдал туда несколько лет назад и которая, если я не ошибаюсь, называлась «Династия».

Я часто встречал потом его в кафе «Наполитен», где он проводил значительную часть дня, после того как «Болс» и «Кализая» прекратили свое существование.

Умер он 2 мая 1917 г. в возрасте сорока трех лет от рака горла в больнице у сестер «Благой помощи» на улице Плант.

Этот лотарингец, родившийся в 1874 г., все юные годы мечтал покорить Париж и действительно очень скоро стал чуть ли не знаменитостью в среде литераторов, актеров, почитателей искусства и любителей фехтования.

Он дебютировал совершенно необычным мастерским произведением: Эдуар Дрюмон[133], не ведая, что Эрнест Ла Жёнесс еврей, написал восторженную статью о его первой книге.

Эта первая книга сделала для его репутации больше, чем все, что он написал впоследствии.

Называлась она «Ночные бдения, томления и душевные устремления наших самых знаменитых современников» и предшествовала, причем отличаясь куда более острой фантазией и утонченной иронией, знаменитой книге «В манере…», которая сейчас служит в тыловых столовых предметом подражания для всех обладателей трех нашивок, прежде проводивших время за переводами Горация французскими стихами.

«Ночные бдения и томления» развеселили всех, кто там был упомянут. Хвалебные статьи шли одна за другой, и репутация автора была сделана.

Костюм, в котором Эрнест Ла Жёнесс выходил в город, был весьма экстравагантен. В нем наличествовала этакая небрежность, но не та верленовская неряшливость, а небрежность, приукрашенная аметистовыми перстнями, необыкновенными тросточками, потрясающими брелоками, одним словом, небрежность бульвардье[134].

Сразу же после приезда в Париж Ла Жёнесс поселился в том самом отеле на бульваре Бомарше, где я впервые встретился с ним; жил он там долго, и только перед войной доходы, которые приносило анонимное сотрудничество в написании «Маленького кафе»[135], позволили ему переехать в более просторное жилье на улице Льежской, а в ту пору еще Берлинской, и перевезти туда все шлемы, оружие, книги, трости, миниатюры, медали, монеты, которые он громоздил у себя в гостиничном номере и гора которых чуть ли не достигала потолка. Те, кто бывал в этом капернауме, обязательно вспоминают ночной горшок, наполненный до краев старинными часами.

Во времена «Ревю бланш»[136] Эрнест Ла Жёнесс забредал иногда даже на улицу Эшод, где его друг Жарри порой весьма изобретательно посмеивался над ним.

Позже он однажды сопровождал Мореаса в «Клозери де Лила».

Короче говоря, Эрнест Ла Жёнесс ограничивался правым берегом, а если точнее, бульварами, которые он изучил досконально.

Однажды произошло невероятное событие: после некой, бог знает на какую тему, литературной дискуссии он навсегда покинул «Кализаю», где подружился с Оскаром Уайльдом, и перешел напротив в «Болс».

Эрнеста Ла Жёнесса видывали также в «Кардинале», где в буфетной у него было хранилище всяких древностей.

Традиционным был вечерний аперитив в «Наполитен». Эрнеста Ла Жёнесса можно было там встретить каждый вечер. Еще за три дня до смерти он заходил туда.

Заглядывал он также и в «Ветцель», и в «Туртель», и в «Гран-кафе», но не столь регулярно, как в «Наполитен».

В «Журналь» он вел светскую и театральную хронику, а также в его обязанности входило писать некрологи литераторов и членов Академии. А после смерти Катюля Мендеса он временно вел там и театральную критику.

После «Ночных бдений и томлений» определенный успех имело «Подражание владыке нашему Наполеону», написанное в духе, соответствовавшем той эпохе, когда стендалевский снобизм был обязателен для всех пишущих, и в такой загадочной и изящно-анархической форме, какую ввел тогда в моду г-н Морис Баррес[137], с такими же изысками и тем же гонгоризмом, которые отнюдь не отвращают от произведений этого замечательного писателя.

Были отклики и на «Пять лет среди дикарей», где есть пронзительнейшее описание похорон Оскара Уайльда. Но успех последних его книг «Жертвоприношение», «Бульвар», «Почетный каторжник» был достаточно умеренным.

Новые поколения, похоже, забыли этого последнего бульвардье с взъерошенными волосами, в сером пиджаке, мятых брюках и ворсистой шляпе.

Все рисовальщики от Сема до Рувера, включая и Капьелло, своими рисунками способствовали популярности облика Эрнеста Ла Жёнесса. То был чрезвычайно парижский силуэт.

Стилю Эрнеста Ла Жёнесса, принадлежавшего к направлению Жана де Тинана, свойственно злоупотребление неологизмами, и в этом его недостаток, однако он берет за живое, и это его достоинство. Но достаточно ли этого достоинства для того, чтобы сохранить иные из его страниц от забвения? В этом позволительно усомниться и считать, что если он и достоин остаться в памяти, то главным образом потому, что был последним бульвардье.