– Не будем терять времени, приступим к делу… – сказал я.

– Это все очень просто, совсем просто… Но сначала выпьем, – ответил Кашир-бей.

Перед нами остановились с подносами. Когда человеку суют в руки бокал, глупо говорить, что пить не будешь. Но я, покраснев, снова сказал:

– Я пить не буду…

– Вот томатный сок, отведайте.

Я взял стакан с томатным соком и выпил.

– Вы смотрели эти снимки на стене? – спросил Кашир-бей. – Взгляните, это любопытнейшие снимки… Прямо, можно сказать, исторические…

Мы не сдвинулись с места.

– Идите, идите сюда, – позвал он. – Это вот фотография сделана в самые трудные дни освободительной войны.[1] Ах, что это были за дни!.. Так-то, ребята, это мы спасли родину. Да, у нас не было оружия, не было боеприпасов, но у нас была вера в наше правое дело…

Мы повернулись к стене, устремив глаза на эту фотографию. Кашир-бей стал между нами, обняв нас за плечи, и сказал:

– На этом снимке, ребята, запечатлен день, когда я подавил восстание в Болу[2] . Вы ведь знаете, тогда против правительства Великого Национального Собрания, созданного нами в Анкаре, вспыхнуло кровавое восстание… Да-а-а, тогда мы спасли родину…

Он показал на фотографию рядом. На ней был изображен великий деятель нашей страны. В углу была видна надпись арабскими буквами.

– Вы можете прочитать эту надпись?

– Нет…

– Тогда я вам ее прочитаю: «Моему дорогому брату Каширу…» Нас с покойным связывала большая дружба… Я был его самым близким человеком. Какие это были дни!..

Под тяжестью его рук, которые давили на наши плечи, мы чувствовали себя подопытными кроликами. Схватив нас теперь в охапку, он всех пятерых толкнул к противоположной стене. Здесь висела большая карта Турции. Он ваял указку и, водя ею по карте, начал рассказывать:

– Вот Гейве[3] … С обеих сторон – горы, посреди – долина. Противник отсюда и оттуда двигался двумя колоннами… Я расположил свой полк вот здесь… На словах-то полк, а у меня всего было три пулемета…

Он рассказывал нам действительно очень волнующий эпизод освободительной войны. Мы слушали его, раскрыв рты.

– Меня позвали к телеграфному аппарату… Я пошел… На другом конце провода голос Мустафы…

– Какого Мустафы? – спросил наш коллега-экономист.

Кашир-бей презрительно посмотрел на него и сказал:

– Какой Мустафа? А какой может быть Мустафа[4] ? Он снова всех нас поволок к другой стене. Там в рамке под стеклом было письмо, написанное арабской вязью.

– Вот его письмо… Послушайте, я прочитаю: «Дорогой мой брат Кашир, победа, которую ты одержал, – великая победа. Услуга, оказанная тобою родине, не забудется никогда. Целую тебя в глаза».

Затем он толкнул нас к одному из стендов:

– Вот видите этот пистолет… Его я отобрал у вражеского генерала… Я взял с собой четырех молодцов-солдат и совершил вбчью налет на противника…

На многих фотографиях он был снят с самыми знаменитыми людьми нашей новой истории. И перед каждым снимком он останавливался и рассказывал подробно, как все было. Его рассказы волновали… Я взглянул на бухгалтера, глаза его были полны слез…

– Вот так-то, ребята… Вы в те времена еще и на свет не появились. Мы постарались, чтобы у вас была свободная, независимая родина…

Он вдруг замолчал, а затем спросил:

– Может быть, я утомил вас?

– Что вы, помилуйте, сударь… Нам очень полезно…

– Теперь такие, как я, живут воспоминаниями… Что поделаешь! То, что я рассказываю, кажется вам сказкой? Ну, хватит, теперь приступим к делам сегодняшним…

– Пожалуйста, просим вас, эфенди, продолжайте, – заговорил бухгалтер.

Кашир-бей рассказал нам о каждой вещи, о каждой фотографии в комнате.

– Обо всем не расскажешь, – наконец проговорил он, – пойдемте передохнем немного у меня в кабинете.

Мы перешли в кабинет Кашир-бея. Здесь было еще богаче, чем в зале, из которого мы пришли, кресла более удобные. Мы сели. Он продолжал рассказывать про те волнующие дни.

– Нас было всего-навсего четыреста пехотинцев, пятьдесят всадников и взвод пулеметчиков… У противника – дивизия в полном составе… Как только наши львы перешли в штыковую атаку… Я был впереди… Никогда не забуду, Февзи[5] мне в тот день сказал…

– Какой Февзи, бей-эфенди? – спросил я.

Он снова взял меня за подбородок и спросил:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь, бей-эфенди, – ответил я.

– Тебя тогда еще и в помине не было…

Он говорил о выдающихся подвигах своего товарища взволнованно и возбужденно. А когда начал рассказ о героической гибели мужественного друга, у него, этого бывалого, огромного мужчины, катились из глаз слезы и из груди вырывались стоны, будто он снова перенесся в те дни. Да и я сам, чтобы не заплакать, сильно закусил язык. Я взглянул на бухгалтера, он плакал, не стыдясь слез. Оба экономиста тоже вытирали платком глаза.

– Простите, – сказал он, – я очень разволновался… Я не должен был вам рассказывать об этом…

– Просим, продолжайте, бей-эфенди…

Вытерев влажные глаза, он взглянул на часы и сказал:

– О-о-о, уже время обедать, я отвлек вас, ребята, от ваших дел.

Он развел руками:

– Но давайте сначала подкрепимся, а потом примемся за работу…

Когда он встал, мы тоже невольно поднялись и пошли за ним.

Подали его личный автомобиль.

– Где будем обедать, друзья?

– Если вы разрешите, мы отдельно…

– Что это значит? – перебил он меня. – Послушайте, раз в сто лет могу я… Я гожусь вам в отцы…

Он назвал шоферу ресторан. Два часа длился обед, который прошел очень весело. Он рассказывал нам забавные приключения из своей богатой событиями жизни.

В разгар обеда бухгалтер шепнул мне на ухо:

– Послушайте, каким надо быть подлецом, чтобы писать доносы на такого человека…

– Неблагодарность, – только и смог я выдавить из себя. Мы вернулись на завод.

– Сейчас по чашечке кофе, а затем живо за дела, – сказал Кашир-бей.

На этот раз он пригласил нас в другую комнату. Там тоже было что-то вроде музея. Исторические фотографии, письма, документы… Он снова рассказывал. То и дело вставлял: