Разговор о руде и комбинате, о реконструкции заводских цехов, о расширении городской зоны, о том, что горно-металлургические институт и техникум так много готовят специалистов для индустрии, собственные изыскания, вороха записей, расчетов и вычислений к диссертации — все вязалось в один железный узел и называлось жизнью и работой. Где-то подспудно, во всем его существе грела хорошая приятная мысль, что его идея классического фундамента будет своевременна, необходима, годна и для зон вечной мерзлоты, и для почв-плавунов, и для среднеазиатских песков, и, конечно же, для африканского материка.

Он усмехнулся тому, что даже и здесь, за городской чертой, на лоне природы никуда не уйти от раздумий и вопросов, и для завершения задуманного ему предстоит еще не один рывок, а для этого необходимо постоянно быть под высоким напряжением.

Алексей Николаевич бросился в зеленые травы и легко раскинул руки. Благодать! Он на своей земле и под своим небом.

Над ним весело распахнулась гулкая глубина необъятного небесного купола, и по синеве плыли, покачиваясь, облака, одно за другим, так близко к глазам, что можно достать рукой. Из какой страны вы, облака?!

И вдруг он увидел ветер.

Вернее, не ветер, а движущееся небо. Оно — двигалось! Наверное, там гуляли планетные ветра. Оно громадной плотной синевой уходило ввысь и качало в себе облака, поднимая их с одного горизонта и переваливая до горизонта напротив.

Здесь, на зеленой земле, не было гор, городов и тайги, а только расстилалась бесконечная степная равнина с речками и колхозными полями, селами и пустынными лентами дорог, и все на ее тверди уходило вдаль и не было ей конца и края. Оттого небо казалось круглее, оно было большим, широким, высоким и бездонным.

Алексей Николаевич, жалея, что не взял с собой бинокль, всматривался в глубины неба до рези в глазах и различал движение далекой синевы и облаков навстречу друг другу, и отмечал, как пространство небес заполняло колыхание сиреневого воздуха, это колыхание шло широкой полосой. Этот видимый воздух неслышно опадал, подлетал под самодовольные облака и поддевал их играючи, покачивал, подгонял один клуб за другим и, устав, обрушивался вниз на землю, на травы, шерстил их, успокаивался на берегу у воды, чуть порябив ее, и рассеивался вокруг, споткнувшись о какую-нибудь стойкую былинку. Алексей Николаевич жалел, что упустил эту ветреную встречу неба и земли, он бы встал, подставляя глаза и дыхание этому сиреневому воздуху, и так стоял бы остолбенело, грудью навстречу его сатанинскому напору. А потом ветер рождался вновь. Но это был уже другой, теплый земной ветер. Алексей Николаевич любил его и любил вставать, услышав сначала как бы вздох, потом шелест, затем тугой порыв и шум, безобидное бушевание по воде и кустам.

От травы и воды до невообразимой дальней космической глубины обманчивая пустота заполнялась резкими земными звуками: высвистом птиц, щелканьем пастушьего кнута, одинокими людскими голосами и далеким степным тарахтеньем машин.

Алексей Николаевич, как ребенок, радовался мысли, что ему удалось увидеть небесный ветер, и в его душе были и удивление, и тихая радость, и некоторый сокровенный страх и неловкость оттого, что он, лично, неожиданно подсмотрел что-то вроде тайны природы, а может, это ему только казалось, но, во всяком случае, он с гордым сожалением признавал, что такого неба и таких ветров в Африке не было и нет. Все это: земля и небо, ветра и он сам, наедине с природой, — представлялось ему огромной домной, в которой природа безмолвно плавится на свой лад и риск, по своему непременному графику, и все, что находится в ней сущего: и и почва, и злаки, и люди, и птицы, и вода, и цветы. А еще человеческая душа…

Алексей Николаевич отдыхал. Отдыхал самозабвенно и хотел, чтоб никто ему не мешал, даже любимая жена и дочурка. Кто знает, когда ему еще придется встретиться один на один с Африкой, природой и самим собой!

Он нехотя отмахнулся рукой от требовательно-нежного, даже слишком ласкового, как дома, голоса Натальи:

— Идем, семья международная хочет есть! Поедим — не поедим, на меню хошь поглядим!

Алексей Николаевич почувствовал голод, вздохнул и подошел к стоянке.

— Знаешь, Наташа! Я видел… ветер!

— Хэ, хэ! Заливай!

Он пристально посмотрел в ее родные, округлые, цвета неба, глаза, ожидал, что она непременно скажет в ответ, мол, допрыгался, мол, это от усталости у тебя… И она сказала это.

Он замялся растерянно.

— Дак что же, выходит, и в Африке мы не были?

Она молча погладила его по голове и указала рукой на еду.

Алексей Николаевич чуть рассердился.

Вот так же не поверили ему, когда, заплывая в Черное море далеко от берега, он увидел рядом с собой дельфина и его глаза.

Он развеселился, вспомнив странный и чуть нелепый черноморский курортный городок, в котором вдруг сгорела пожарка, дикий берег — отвесный скалистый обрыв, с которого жители, а за ними приезжие отдыхающие умудрялись спускаться на берег почище иных альпинистов. Почему-то местные власти не додумались построить элементарную винтовую спусковую лестницу из дерева или железа.

Он тогда далеко заплыл в море, и, нырнув в холодные воды глубин и вынырнув, вдруг увидел перед собой чьи-то смеющиеся глаза. Подумал, что это какой-нибудь аквалангист-ныряльщик в маске. А потом понял, что это просто дурашливый добродушный дельфин смотрит на него. Рассказывал об этой встрече всем — ему не верили и, уезжая, он с горечью отметил, что окна многих домов занавешаны вьющимися гирляндами растения — «бабьи сплетни», которые не цветут.

А здесь другой, уральский край земли, и где-то там, в вышине, вовсю гуляют планетные ветра. Было тихо, беззвучно. Небесный ветер-странник, тот, который опускался, ухая, вниз к людям, спрятался, наверное, где-то на своем седьмом небе.

На душе Алексея Николаевича было полетное настроение. Какие-то доселе неизведанные величавость и восторг долго держались во всем его существе, и когда приник грудью и сердцем к зеленой земле, словно прикоснулся к меридиану, который пролег по его стране, опоясывая ее просторы, и тогда, когда увидел могучий планетный ветер…

Да, и там, в Африке, и здесь, на родном Урале, он прикасался к нему, понимая, что этот общечеловеческий меридиан проходит по небу и по земле, через людские сердца, их державное время, их добрые мечты и их мирные напряженные рабочие руки.

СТАЛЕВАР БАЮШКИН

Маленькая повесть

Выехать за город на массовку отказался только сталевар Баюшкин. Нескладный длинноногий парень по прозвищу Верста, бросая голубые взоры на решетчатые закопченные стекла крыш мартеновского цеха, смущенно ссылался на неотложные дела, нездоровье, неожиданный приезд родственников и просто нежелание терять заслуженный день отдыха, мол, проведет этот день, как он хочет, — в общем, приплетал бог знает что, лишь бы Желудев, член месткома, отвязался.

Желудев — его подручный — не отвязывался. Он наседал медведем, рубил воздух широкой ладонью, давил на сознательность, на святое чувство товарищества, торопясь и как бы захлебываясь, бросал своим басом в бледное лицо Баюшкина тяжелые, как булыжники, укоризны, мол, нельзя отрываться от коллектива, мол, необходимо всем работать и веселиться плечом к плечу, и, порядком устав, хотел добить неотразимым, по его мнению, аргументом: «Выпьем как следует».

Уломал-таки настырный Желудь, хотя и знал, что Баюшкин непьющий. Они стояли на чугунных плитах рабочей площадки около бачка с газировкой, поочередно пили шипящую воду и кричали друг на друга под скрежет и грохот завалочной машины, размахивая руками, словно решали какую-то очень важную производственную проблему. Желудев пил много и жадно, отдуваясь и фыркая, поднимал пустую кружку над головой, гремел длинной цепочкой. Баюшкин отметил впервые, что у члена месткома один глаз косит, смотрит как бы отдельно от второго, не в ту сторону. Ему стало как-то неловко и немного жаль Желудева, вот тогда он и согласился поехать отдыхать на лоно природы «плечом к плечу со всем обществом».