— Что вы, Майкл, я ничего не имею против вас лично!

— Отрадно слышать. И все-таки, после всего сделанного — как вам нравится новая жизнь, так сказать, во вражеском тылу?

Энгин смеется:

— Ну, я могу сказать, Майкл — тыл весьма обширный.

(Зрители хихикают.)

— Нет, серьезно… послушайте, Энгин… эти люди, только что приветствовавшие ваш выход аплодисментами — те самые, кого вы три года назад готовы были убить. Вам все еще этого хочется? — спрашивает Парки.

Энгин напускает на себя смущенный, кающийся вид.

— Если серьезно… ну, как вам известно, я по-прежнему правоверный мусульманин. А это требует от меня каких-то, э-э-э, взглядов и обязательств. Но надо сказать, я с тех пор, как вышел из тюрьмы, начал испытывать к британцам какие-то дружеские, товарищеские чувства. Даже, пожалуй, родственные. Знаете, люди ко мне стали необычайно хорошо относиться. И я очень благодарен им, всем вместе и каждому в отдельности.

(Зрители тихонько аплодируют этим громким дифирамбам в свой адрес.)

Парки снисходительно улыбается и говорит:

— Так, значит, на ближайшее время у вас нет планов с нами покончить?

(Зрители ухмыляются себе под нос.)

Внезапно Энгин чувствует, как жуткая тяжесть давит мертвым грузом ему на живот — будто его туго опоясывает сосредоточившаяся там тревога. Вид у него делается растерянный, но лишь на какое-то мгновение. К счастью, теперь он, по его собственному утверждению, стал ветераном сцены, так что ему сразу удается взять себя в руки. Удивительно, до чего легко овладеваешь искусством пустопорожней болтовни.

— Кто знает, кто знает. Если такова будет воля Аллаха… — говорит он.

(Зрители все дружно давятся в продолжительном припадке буйного смеха.)

— Вообще-то, Энгин, — продолжает Парки, — о чем бы мне действительно хотелось побеседовать, так это о неудачах — ибо, что ни говори, знамениты вы именно этим: своими провалами. Провалами, если можно так выразиться, совершенно колоссальных масштабов. И тем не менее, вас здесь, можно сказать, чествуют… вы у нас почти народный герой!

Эта тема так близка и понятна Энгину — он каждый день задает себе тот же вопрос. Вопрос, который его посетители тоже, кстати, ему задавали.

— Я думаю, Майкл, дело тут в простых человеческих чувствах — в чувствах, которые мы все испытываем. Мы постоянно, ежедневно стремимся к успеху, но слабость наша, ужасная слабость берет свое. Мы не хозяева собственным мыслям и телу. Мы не дотягиваем до канонов, нами же и установленных. Слаб человек! Почти у всех у нас в жизни есть одна постоянная вещь — неудача. Поэтому, я думаю, когда мы встречаем человека вроде меня, который пытается достичь цели и всякий раз проваливается, это вызывает у нас уверенность и сочувствие…

— А вам не кажется, что мы все просто смеемся над вами, — с улыбкой спрашивает Парки, — над вашей полнейшей безмозглостью?

Энгин чувствует, как кресло вместе с опорой начинает раскачиваться, словно подвешенное на канатах к ветвям высокого дерева. Что-то по-прежнему охватывает его живот, все туже и туже. Это ощущение он не может объяснить ни зрителям, ни даже приятному мистеру Паркинсону. Ответно улыбнувшись в расчете выиграть время, он думает: а зачем ему вообще это надо — выигрывать время?

Выпить они не хотят. По правде говоря, его жизнерадостное предложение не производит на них особо благоприятного впечатления.

Скорее наоборот. Тарик, откинувшись назад в гостиничном кресле, оценивающе оглядывает своего подопечного.

— Энгин, — говорит он, — ты хоть понимаешь, что делаешь?

Энгин изображает на лице подавленное, унылое выражение. Если честно, он не всегда до конца понимает, что делает.

— В каком смысле? — спрашивает он у Тарика, в замешательстве ерзая на кровати.

— В каком смысле, Энгин? В том смысле, что ты играешь роль деревенского дурачка в этих безбожных, пустых, бессмысленных телевизионных программах! Кто такой, кстати, Грэм Нортон?

Энгин произносит:

— А, да просто очередное ток-шоу.

Бывают случаи, когда лучше особенно не вдаваться в детали. Тарик никогда не был в большом восторге от содомитов, да и по поводу доктора Абу Афшин аль Анвар Магомета у Энгина имеются сомнения — вряд ли он испытывает к ним намного более теплые чувства.

Тарик грустно кивает.

— Разве ты не видишь, во что ты превратился, Энгин? — Тарик наклоняется вперед в своем кресле.

Таким Энгин его никогда прежде не видел. От этих заклинаний на душе делается ох как неспокойно.

— Во что, Тарик?

— В ручного дебила, которого использует западное империалистическое общество, это скопище неверных! Ты совершил фиск[29] и потому являешься закоренелым фасиком[30], отступившимся от Ислама. Вспомни, Энгин, слова Аллаха, мир Ему: «А если кто из вас не примет ниспосланное Аллахом, тот — фасик, неверный мятежник». Или, может, ты заалим, что ничуть не лучше.

— Надо же человеку на жизнь как-то зарабатывать, — пытается вывернуться Энгин. — Особенно после тюрьмы.

— Но не в «Раздевалке» же! Как такое понимать прикажешь? Сюсюкать с этой ухмыляющейся — рот до ушей — шотландской шлюхой, Кэрол Смилли! — Тарик плюет, охваченный отвращением.

— Она на самом деле очень приятная, Кэрол Смилли, — без особого энтузиазма говорит Энтин.

Доселе молчавший доктор Абу Афшин аль Анвар Магомет внезапно издает рык, способный кого угодно привести в замешательство.

— Признавайся: пил из чаши греха, что носит она меж ног своих? — требует он отчета у Энгина.

— Что? Нет! Нет, нет, нет! Не пил, — добавляет тот с легким сожалением.

— Энгин, — продолжает увещевать Тарик, — ты разве не понимаешь, какой вред своим бездумным потворством и заигрыванием наносишь нашему делу — делу Аллаха, делу палестинских и чеченских братьев, людей, которые здесь, вот в этой стране, борются несмотря ни на что за свою веру. Ты разве не видишь, как каждое твое идиотское появление на телевидении принижает все то, к чему мы всеми силами стремимся?

Энгин выпрямляется на кровати. Нет, они неправы! Тарик слишком долго просидел в своих пещерах.

— Нет, — уверенно заявляет он, — совсем наоборот. Вместо враждебного, непримиримого и во многом чуждого, отталкивающего образа Ислама они видят меня — маленького безмозглого толстяка. Во мне они узнают собственные черты. Я ведь, как ты изволил выразиться, Тарик, урод безмозглый. Это мне и самому ясно стало за последние три года; ясно и то, что я практически ничего не могу с этим поделать. Поэтому, когда я появляюсь перед зрителями, то, за что я боролся, начинает им казаться гораздо ближе и привлекательнее. Людям становится понятно, что даже наша славная, несгибаемая вера не отвергает несовершенных.

Для Энгина это — целая речь. Он почти обессилел от своего выступления. Но дошел ли до них его смысл? Непонятно.

— Полнейшая белиберда, это самовыгораживание, — произносит доктор Абу Афшин аль Анвар Магомет.

— Ну, не знаю, — поправляет своего коллегу Тарик, — в такой самонадеянности что-то есть. И все было бы ничего, если бы они смеялись только над тобой, Энгин. Но это не так. Ибо те операции, в которых ты так по-идиотски участвовал, не были твоими деяниями — этих деяний требовал Аллах. Когда ты ехал на машине в галерею, когда рассылал бомбы в посылках и так далее, и тому подобное — твое бренное тело было лишь орудием Аллаха. Понимаешь, о чем я?

— Да, — добавляет доктор Абу Афшин аль Анвар Магомет, — и потому, когда ты выступаешь по телевизору с дурацкими шутками на эту тему, зрители-безбожники хихикают не только над Энгином Хассаном. Ты одновременно и Аллаха выставляешь каким-то мудаком. А так, скажу тебе прямо, дело не пойдет.

Разговор что-то не клеится, думает Энгин.

— Но по счастью, — говорит Тарик, с удовольствием наливая себе «Бритвика» из мини-бара, — Аллах велик в своем всепрощении! Он все понимает! Невероятно, но Он простил тебя! Он простил тебе и это дело с картинной галереей, и отправленные не туда посылки с бомбами, и даже тот провал с сибирской язвой Он тебе простил! — Тарик делает секундную паузу.