Изменить стиль страницы

Рассвет застал нас в том же положении, в каком настиг сон. Пробудившись, мы к немалому своему удивлению обнаружили, что простыни и даже матрас увлажнены свежим соком любви.

Мы не могли ждать ни минуты, поэтому сразу приступили к забавам. Сон восстановил мои силы, посему я не сомневался, что сумею показать себя настоящим монахом. Не скажу, сколько раз оказался я на высоте. Я был слишком поглощен е…лей, чтобы еще при этом вести счет.

А теперь настало время рассказать, как набожная девушка вверила себя в мои руки.

После того, как мы кончили, я заметил, что у нее печально-озабоченный вид. Это тронуло меня. Я нежно допытывался, что случилось, и обещал сделать все, что в моих силах, дабы устранить причину ее печали.

— Дорогой Сатурнен, — нерешительно выговорила она, — ты не разлюбишь меня, если я скажу, что не с тобою первым вкусила я наслаждений? Это весьма заботит меня.

— Конечно же не разлюблю, — сказал я с облегчением. — Перестань думать об этом. Даже если бы ты блудодействовала со всеми мужчинами на свете, ты все равно осталась бы тем же самым созданием, восхитительным и желанным. Прежде ты дарила удовольствия другим, но разве это умаляет те восторги, коими ты наградила меня?

— Ты возвратил меня к жизни, — сказала она и вверила себя в мои руки.

Рассказ набожной девушки

Источник моего несчастья кроется в моей душе, имя ему — неодолимая склонность к наслаждениям. Видно, такая я уродилась. Любовь — мое божество, она — единственное, ради чего я живу. Моя жестокая мать вобрала себе в голову, что я должна посвятить себя церкви. Я была слишком робкой, чтобы возражать ей словесно. Единственным способом выразить протест были слезы, которые я проливала день и ночь, однако это не возымело действия на ее жестокое сердце. Мне пришлось поступить в монастырь, где я надела сестринскую вуаль. Приближалась минута, когда мне была уготована смерть заживо. Я тряслась от ужаса при мысли о тех обетах, что мне предстояло дать. Суровость монастырской жизни и то, что я была лишена величайшего блага на свете, вызвали болезнь, которая рано или поздно избавила бы меня от моих страданий. В последний момент моя матушка, коря себя за излишнюю строгость, смягчилась и переменила планы насчет меня. Она жила в качестве гостьи в том самом монастыре, где мне предстояло постричься в монахини.

Видя мое состояние, она покинула обитель вместе со мною. Мы возвратились к нормальной жизни, и вскоре моя матушка принялась подыскивать себе пятого мужа.

Зная свою мать, я понимала, что вступать с ней в состязание очень опасно. Я нисколько не сомневалась, что появись какой-нибудь поклонник, он без колебаний предпочтет меня, и как раз этого я и боялась. Поэтому я решила стать если не монашкою, то набожной девушкой, ибо знала, что под этой маской смогу предаваться наслаждениям. Дабы легче было потакать порокам, я создала себе репутацию сущей добродетели. Однако она оказалась запятнанной вследствие некого происшествия, которое приключилось со мною и с одним юношей у зарешеченного оконца в монастырской приемной.

В этом месте я вспомнил, что сказала мне Сюзон о сестре Монике, об ее отвращении к жизни в обители, о страсти к мужчинам, о случае с Верландом, о матушке, удалившейся вместе с ней в монастырь, и я тут же сопоставил рассказ Сюзон с тем, что поведала мне моя нынешняя пассия. Вспомнив, что по словам Сюзон у Моники довольно-таки длинный клитор, я уложил мою святошу на спинку и тщательно обследовал ее п…ду. Я нашел то, что искал — клитор цвета киновари, длина которого несколько превосходила привычный размер. Более не сомневаясь, что передо мною сестра Моника, я обнял ее с новым пылом.

— Дорогая Моника, — воскликнул я, — видно, судьба в добрый час послала мне тебя!

Освободясь из моих объятий и бросив на меня тревожный взгляд, она спросила, откуда мне известно имя, которое она приняла в монастыре.

— Одна девушка, в разлуке с которой я пролил немало слез и которой ты открыла все свои секреты, сказывала мне об этом, — ответствовал я.

— Сюзон! — вскрикнула она. — Предательница.

— Да, — согласился я. — это была Сюзон. Но она рассказала твою историю только мне и притом сделала это, потому что я умолял ее рассказать. Прошу, прости ее!

— Так ты и есть брат Сюзон? — сказала Моника. — Ну что ж, тогда тревожиться нечего, ибо она мне поведала обо всем, что вы делали сообща.

Повздыхав о потере милой бедняжки Сюзон, Моника продолжала с того места, на котором прервала свой рассказ:

— Поскольку Сюзон ничего не утаила, включая мою стычку с Верландом, я могу теперь рассказать всю историю целиком. Его прогнали из обители, но он не забыл меня. Когда он повстречался со мной в церкви, желание его разгорелось с новой силой. И я со своей стороны испытала сильное волнение. Хорошенько рассмотрев, какой он красавец, и заметив, что он не сводит с меня глаз, я густо покраснела. Он сразу понял, отчего я так смутилась. Из церкви я возвращалась по безлюдной улице, которую выбрала нарочно, ибо рассчитывала, что он станет следовать за мною. Так и случилось.

Нагнав меня, он произнес голосом, дрожащим от волнения: «Моника, может ли тот, кто вел себя недостойно при первой встрече, засвидетельствовать ныне свое глубокое почтение? Я не перестаю сокрушаться о том малоприятном случае».

Я сжалилась над ним и ответила, что рассматриваю тот эпизод как проявление невоздержанности, свойственной юности.

«Ты не знаешь всех моих проступков, — продолжал он. — По доброте своей ты простила мне одно преступление, но сейчас я гораздо больше нуждаюсь в твоем милосердии, ибо виновен еще и во втором».

Замолчав после этих слов, он стоял с поникшей головою. Я сказала, что совершенно не понимаю, о чем он ведет речь.

«Я безумно влюблен в тебя», — заявил он и поцеловал мне руку, которую у меня не было сил отвести.

Тогда я молчаливо дала ему понять, что не нахожу это преступление непростительным. При первом свидании мне не хотелось слишком открыто выражать свои чувства, и я удалилась, совершенно очарованная и восхищенная его признанием.

Я нисколько не сомневалась, что Верланд, ежели он был искренен, без труда отыщет способ снабдить меня новыми уверениями в своей любви. Когда я уходила, то слышала за спиною вздохи, которым вторило мое сердце.

Мы встречались опять, и на сей раз он попросил разрешения нанести визит моей матушке, дабы посвататься за меня. Я весьма порадовалась, но мать моя отказала ему, и такой поворот лишь усилил мою к нему любовь. Верланд, нечего и говорить, очень расстроился. Сказать ли, отчего моя родительница так обошлась с моим возлюбленным? А все оттого, что она видела во мне свою соперницу. Ее выдавало то, как она превозносила его красоту и обаяние. Я разъярилась на мать и на саму себя. Ради любви я была готова на все. Мы тайком от матери виделись почти каждый день, ибо жить друг без друга нам казалось немыслимо. Поверишь ли, но в то время я не теряла выдержки и не уступала его настойчивым предложениям пойти поперек материнской воли. Наконец, под влиянием его слез, движимая любовью и не в силах противиться собственному желанию, я согласилась на тайное бегство. Мы условились о дне, часе и способе.

Любовь моя была так сильна, что мне рисовались лишь радости, кои достанутся мне с возлюбленным. С ним и мрачная пещера показалась бы раем. Настал роковой день бегства. И вдруг меня словно невидимая рука остановила. Страсть моя усыпала цветами тропинку к пропасти, куда я собиралась прыгнуть. Но, оказавшись на самом краю и увидев, сколь она глубока, я в ужасе отпрянула. Напрасно призывала я волю, напрасно лила слезы над своею трусостью. Роковой час становился все ближе и ближе, и мне надо было еще раз обдумать будущий поступок, но мысли бежали прочь — вот в каком расстроенном состоянии я пребывала.

Вдруг словно луч света пронзил тьму: я поняла, как мне остаться с любовником и в то же время осуществить сладкую месть матушке.

Я подала знак Верланду, смысл которого состоял в том, что сегодня бежать не могу. На следующий день мы встретились в церкви. Он не сказал ни слова, но на лице у него отразились все его чувства. Это испугало меня.